Горькая любовь

Я поднял огромную ракушку, очистил от налипшего песка и подставил лучам солнца. Ракушка блестела и переливалась множеством цветов и оттенков: бледно-желтым, ярко-розовым. Рената удостоила ракушку лишь беглого взгляда.

— Мертвая и никому больше не нужная, — сказала она. Нежно провела пальцами по моему виску и пригладила мои растрепавшиеся от ветра и воды волосы.

— Я слишком люблю тебя, чтобы тысячу раз на дню не задумываться об этом, — с горечью добавила она.

— В том и беда, что ты слишком много думаешь!

— Такая уж моя судьба — думать и за тебя, чтобы ты не наделал глупостей.

— Каких еще глупостей? — возмутился я.

— Чтобы ты не взвалил на себя непосильную ношу — не только меня, но и Витторио... Мы станем для тебя помехой, в конце концов ты возненавидишь нас обоих. А Витторио этого не заслужил, он перед тобой не виноват. Наоборот... Знаешь, он тебя даже полюбил. Ночью в лихорадке он все повторял: «Уго, когда придет Уго?»

«Смешно, да?» — с горечью подумал я, приподнявшись и сев с ней рядом. Глаза ее наполнились слезами, но она изо всех сил старалась скрыть их от меня. Раньше я бы ее сразу пристыдил, спросил бы: «Ну, чего ты плачешь?» На этот раз у меня не хватило духа. Пока она изливала в слезах свою молчаливую муку, я неотрывно смотрел на унылый берег. Слабеющие волны набегали на него, оставляя на песке пену вперемежку с водорослями, травой, сгустками смолы, обломками деревьев и хлебными крошками, которые чайки, спикировав, с лета выхватывали из воды.

6.

Мы расстались поздно вечером у ворот ее дома. Я ждал, когда она выйдет на балкон попрощаться со мной, а Витторио помашет мне просунутой сквозь балконные прутья рукой, и даже не заметил, как мысли об этом мрачном дне сменились глубоким раздумьем о смысле моей жизни. Кто я, в сущности, чего хочу, почему стою здесь, чего жду от Ренаты, права ли она, умеряя мои порывы, или же прав я и ее благоразумие губит нашу любовь? Мелкий буржуа, сделавшийся рабочим, чтобы свободно и здраво выбрать свою дорогу, разве не остался я верен косным и лицемерным нравам мелкого буржуа, который видит в браке единственное завершение любви?!

Неужели Рената, хоть и связана незримой цепью с прошлым и настоящим, где все подчинено строгим нормам и незыблемым законам, более свободна от буржуазных предрассудков, чем я в своем безумном желании погубить свою свободу?! Надо же мне было вообразить, что наш брак станет символом моего бунта против общества!

В этот момент Рената позвала меня (Витторио рядом с ней не было) и не сказала мне «чао», а знаком попросила подняться. Дверь была приоткрыта, на вешалке в коридоре висела потрепанная шляпа, в доме было темно и пугающе тихо. Я направился к двери, сквозь щели которой проникал слабый свет, переступил порог и увидел Ренату, стоявшую у двуспальной кровати, на которой лежал Витторио. Лицо у Ренаты было встревоженное, у другого края постели стоял врач, у изголовья — старуха. Рената приподняла Витторио, задрала ему рубашку, врач наклонился и приник к груди ребенка стетоскопом. Потом сам опустил Витторио рубашонку и помог ему снова лечь в постель. Я тихонько сказал ему «привет», но Витторио меня не заметил.

— Пока хрипов в легких нет. Затронута лишь брюшная полость. Будем надеяться, что сумеем предотвратить распространение воспалительного процесса. Но надо принять меры предосторожности; не спускайте с ребенка глаз. Учтите, эта болезнь чревата самыми неожиданными осложнениями. Будем к этому готовыми. Впрочем, на сегодня каких-либо осложнений не наблюдается.

Он все время говорил не «я», а «мы», словно желая показать, насколько он отождествляет себя с больным.

— А пока будем лечить основное заболевание. — Он пристально посмотрел сначала на Ренату, потом на старуху мать, и те ответили ему испуганным взглядом. Наконец обратился ко мне: — Слава богу, в доме есть мужчина. Надеюсь, вам не нужно объяснять, что болезнь заразная и нужна предельная осторожность.

Уловив в моих глазах немой вопрос, пояснил: причина болезни? Прежде всего жаркое лето, благоприятное для палочки брюшного тифа. Ну а переносчиком болезни могли быть фрукты, мороженое, вода или же молоко.

— Витторио очень любит молоко, — сказала старуха.

— Упаси боже давать ему молоко! Давайте ему одну только минеральную воду «Санджемини».

— Даже если он попросит молока?

— Именно если попросит! Лучше уж немного бульону, чем капля молока. Но пока — ничего, кроме воды!

Врач был полным, грузным человеком с крохотным носиком-бугорком на грубом, мясистом лице. Весь его облик, манера держаться — все в нем напоминало тупое животное.

— Ни капли молока! — снова приказал он.

Лишь год спустя я узнал, что врач вскоре сам умер от брюшного тифа после того, как выпил молока, купленного в «Чентрале». Потом стало известно, что продавщицы «Чентрале», любовницы фашистских властителей, принимали молочные ванны, чтобы их тело было еще более упругим, гладким и соблазнительным.

Эпидемия унесла в Риме сотню жизней, но газеты молчали. Напрасно старуха, мать Ренаты, несколько месяцев подряд лихорадочно перелистывала «Мессаджеро».