Горькая любовь

— Пользуйся, глупый баран, что Уго хочет и может тебе помочь, — сказала Рената.

А старуха тут же ее поддержала:

— В твои годы мальчишки уже учатся во втором классе средней школы и записываются в авангуардисты[2].

Сонные, разомлевшие, мы с Витторио лениво склонились над пожелтевшими книгами и над разодранными тетрадями, готовые в любую минуту отвлечься или заспорить.

— До сих пор на той же странице сидите? — изумилась Рената, войдя в комнату. — Ах, так! Ты, Витторио, нашел союзника. Вы похожи на двух нашкодивших мальчишек. Ну-ка, дай мне! — Она отобрала у меня книгу, несмотря на мои протесты.

— Подожди, мы занимались разбором состава предложения. Он застрял на дополнениях.

— Что? — в отчаянии воскликнула Рената. — Ты же, Витторио, вчера повторял их со мной и выучил все назубок!

В самый разгар спора появилась старуха. В одной руке она держала пенсне — казалось, оно, как и нос, сердито морщится, а другой — газету «Мессаджеро», которую прочитывала от корки до корки.

— Уложи, Рената, мальчика в постель. Все равно он так устал, что ничего не соображает. Он же спит на ходу, разве ты не видишь? — Затем обратилась к Витторио, погрозив ему газетой: — Муссолини нужны юноши сильные и сметливые, а не такие растяпы, как ты. А еще хочешь стать офицером! Военному тоже без знаний не обойтись. Вот почитай, почитай, что сказал дуче о молодых офицерах — завоевателях Абиссинии...

Ее упреки предназначались скорее мне, чем Витторио, и я начал злиться. Вскоре я уже еле сдерживался, дыхание мое стало учащенным. Это послужило для Ренаты сигналом тревоги, и она сразу вмешалась:

— Не преувеличивай. Кому придет в голову отправлять на фронт сосунков!

Рената словно встала между мной и матерью и, боясь, как бы я не сказал что-нибудь резкое, торопливо перевела разговор на домашние дела.

— Ну, попрощайся с Уго — и спать. Знаешь, какой этот хитрец фокус выкидывает? — обратилась она ко мне. — Сейчас у него глаза слипаются, но стоит ему лечь, как он требует детский журнал. Читает его допоздна. А утром с кровати не стащишь!..

— Хочу в уборную, — хватаясь за живот и испуганно глядя на мать, захныкал Витторио. — Очень давит, правда!

— Каждый раз вспоминаешь об этом перед сном, — сердито пробормотала старуха.

— Для тебя вся радость жизни в еде да в уборной. А ведь ты уже взрослый парень! — с тоской сказала Рената. — Ну, беги в свою любимую уборную. Только не вздумай запираться на крючок! Не то я дверь ногой вышибу, а тебя прогоню вон выбивалкой!

Витторио, счастливый, убежал, а я, надеясь побыть несколько минут наедине с Ренатой, сказал:

— Подожду Витторио, чтобы с ним проститься.

— Долго вам ждать придется, — со вздохом сказала старуха, садясь в старинное кресло-качалку и кладя на колени «Мессаджеро».

Мы с Ренатой закурили по последней сигарете («Ей-богу, это — последняя!» — клялась Рената), а старуха принялась перелистывать газету, чтобы снова затеять со мной политический спор — политика была ее страстью.

— Не читали, что сказал секретарь партии о тех фашистах, которые не носят в петлице значок?

— Нет, как-то упустил, — ответил я.

— Зря. Очень зря. Если вы хотите жить не хуже других, надо быть в курсе всех перемен.

Рената подняла на мать свои печальные глаза и сказала с упреком:

— Я же тебе говорила, что он не фашист. И вообще, оставь его в покое.

— Почему же он не вступает в партию? — не унималась старуха. — И это когда все подряд подают заявления о приеме... Если хочешь сделать карьеру...

— Он не хочет делать карьеру... Неужели ты до сих пор не поняла?!

Несмотря на старания Ренаты эти разговоры с каждым вечером становились все тягостнее. Обычно я, злясь на самого себя за то, что не могу по-настоящему возмутиться, лениво поднимался, а Витторио кричал мне из уборной: «Чао, Уго!» Наконец однажды я сказал Ренате, целуя ее на прощание в коридоре:

— Если твоя мать будет продолжать в том же духе, я больше не приду.

Она растерянно взглянула на меня, потом ответила:

— Это и есть семья. А ты представлял ее себе иначе?

Я посмотрел на Ренату в упор.

— Семья — это одно, а политические взгляды — совсем другое. Я люблю тебя, Рената, люблю Витторио, но не желаю, чтобы меня беспрестанно провоцировали.

— Одной любви недостаточно, друг мой, — невозмутимо, с насмешливой улыбкой, еще больше разозлившей меня, возразила Рената. — Семейная жизнь сложнее, чем тебе казалось. В каждой семье сколько голов, столько умов... Чао, иди спать, милый, а завтра обо всем поговорим.

10.

Больше мы с ней об этом не говорили. Я понимал, что рано или поздно признал бы правоту Ренаты. А мысль о том, что семья — это узкий круг людей с застывшими представлениями и взглядами, которые уже не меняются, как и сами люди, была для меня невыносима.

Мои приготовления длились два дня, а на третий я уехал из Рима. До этого я все время сравнивал себя с лавочником, который проклинает свою рабскую жизнь и продолжает уныло стоять за прилавком.