Горькая любовь

— Охотно покажу, — сказал я, глядя на Витторио. Наконец-то мальчуган мне улыбнулся. Он держался за ручку двери, но не открывал ее.

— Поверишь ли, с ним нет никакого сладу, — пожаловалась Рената. — Меня он не боится, а уж бабушку и подавно... Знаешь, мне приходится делать с ним все задания. Какая скучища все эти учебники по истории, арифметике, итальянскому!

— Что же я тогда должен говорить! — воскликнул Витторио, отворил наконец дверь и выбежал в коридор.

— Ах, тебе надоело учиться, бедняжке! — настиг его голос Ренаты. — Ничего, попозже разберемся. А пока иди и делай уроки.

Дверь со стуком захлопнулась, Рената вернулась и сказала в полной растерянности:

— Иногда мне кажется, что я просто не дотяну до того дня, когда он кончит школу. Ты ничего не заметил? — Она шагнула ко мне. — Видишь, как сильно я хромаю.

— Хромаешь?

Рената наклонилась и поцеловала меня.

— Да, любовь моя, я хромаю. Рано или поздно ты бы и сам это заметил. Уж лучше самой тебе сказать.

— Пройдись немного, пожалуйста.

Она послушно стала ходить по гостиной, от пианино до балкона и обратно, покачивая бедрами, словно манекенщица, но я так и не понял — нарочно ли, из кокетства, или по необходимости она это делала,

— Нет, иначе, — сказал я. — Походи так, как ты обычно ходишь по улице.

— Увы, вот так я и хожу по улице, любовь моя. Подумай, еще есть время.

— О чем! — воскликнул я, обнимая ее. — Ты мне полюбилась такой, какая есть. С первого взгляда. Остальное — пустяки. Но право же, если заранее не знать, то ничего и не заметишь.

— С годами станет хуже. По крайней мере так говорят врачи.

— Поменьше слушай этих врачей, — ободрил ее я, садясь на ручку кресла.

Рената явно не приняла всерьез мои слова утешения. По-прежнему стоя у кресла и глядя прямо перед собой, на балконную дверь, она сказала:

— Чему быть, того не миновать!.. Представляешь, я много лет гуляла с Витторио на вилле Боргезе и никогда ничего не случалось. Но стоило мне однажды немного захворать, и вот... Витторио в тот раз, как всегда, пускал в фонтане кораблик с парусом, а я сидела на каменном бортике и читала. Я там бывала часто, особенно летом, когда у фонтана такая приятная прохлада. В тот день мне вдруг стало нехорошо, я вся обливалась потом, но подумала: «Может, это оттого, что дует сирокко» — и просидела у фонтана до самого ужина. Вернулись мы домой, и тут я чувствую, что еле взбираюсь по лестнице. Витторио мне говорит: «Мама, ты сейчас на старуху похожа». И правда, я будто отяжелела. А Витторио снова: «Мама, какая ты смешная!» Я поглядела в зеркало — о боже, я вся раздулась, стала похожа на чудище. А голова горит, лихорадка меня бьет. Я слегла и пролежала три месяца. Врачи только недоуменно переглядывались. Наконец один из них, самый молодой, нашел объяснение. Он сказал, что когда я сидела у фонтана уже больная, то впитала в себя всю сырость и влагу. Из-за этого меня и раздуло. Ну, а потом начался деформирующий полиартрит. Бедра ослабели и словно слиплись. Пришлось мне, лежа в постели, заново учиться раздвигать колени. Сначала я просовывала между колен книгу, потом — подушку. Со временем я оправилась, но ходить свободно, как прежде, уже не могу... Тут внутри, — она погладила бедро, — осталась как бы горсть песка, который скрипит при каждом шаге.

Я обнял ее ноги и приник ухом к больному бедру.

— Слышишь, как скрипит, — сказала она, опираясь на больную ногу и приподняв здоровую.

— Ничего не слышу, — солгал я, хотя и услышал звук, похожий на шелест занавесок.

— Спасибо тебе, мой дорогой, — сказала она, погладив меня по затылку. — Хочешь придать мне мужества. Но Витторио, а он честный и безжалостный, как все дети, еще года два назад перед сном капризничал, хотел послушать, «как шумит завод в маминой ноге».

Она отошла к открытому балкону и, словно обращаясь не ко мне, а к душной и знойной виа Рипетта, сказала со вздохом:

— Нам надо было встретиться не сейчас, а несколько лет назад. — Она будто догадывалась, что я буду любить ее тем сильнее, чем беспомощнее она мне покажется.

— Ты уверена, что тогда я полюбил бы тебя еще больше, — с упреком сказал я.

Она ничего не ответила, вернулась к дивану, села, взяла со стола альбом с фотографиями.

— Вот, можешь сам убедиться, если хочешь. Садись рядом.

Когда ее рука легла на последнюю фотографию (объектив запечатлел ее сидящей с грустным видом на балконе в том самом платье, которое я потом красил), я невольно зажмурился, словно желая отбросить ее прошлое, обступившее меня большими фотографиями-портретами и маленькими фотокарточками, групповыми снимками на прогулке и на отдыхе. На меня глядели глаза детей и стариков — целый неведомый мне мир, воспоминания о котором были ей так дороги. Она любила это свое прошлое, недоступное мне, окутанное мраком. С гордостью показала мне фотографии; на них она, уже взрослая девушка, была снята рядом с юношей, который постепенно становился все толще и серьезнее, все более созревая для женитьбы.