Горькая любовь

Поглаживая рукой ткань платья у выреза, она придвинулась ко мне вплотную, и я ощутил, как вздымается ее грудь, Одного взгляда было достаточно, чтобы понять — это набивной жоржет, доставляющий нам, красильщикам, столько хлопот. Охватившее меня возбуждение я попытался замаскировать «профессиональными» действиями, которые хотя и выдавали мое волнение, но выглядели так, будто я издеваюсь над ее претензиями, столь не вязавшимися с ее влажным взглядом. Стоило мне поднять глаза, как наши взгляды встретились.

Я просунул руку ей за пазуху, ладонью касаясь ее груди, дотронулся пальцами до взмокшей подмышки, словно хотел проверить, насколько крепка ткань в самом уязвимом месте. Затем высоко поднял край ее юбки и стал разглядывать его на свет. Наконец я изрек:

— Пожалуй, можно попытаться кое-что исправить. Но только на вашу ответственность.

Прерывающимся, сдавленным голосом, точно моя близость меш­ла ей дышать, она спросила:

— Как вас понимать?

— Заранее вас предупреждаю: можно все окончательно испортить. Чтобы вы потом не скандалили. Набивной жоржет — прековарная штука, особенно когда цвет основы очень яркий. Ткань тогда плохо впитывает краску, и на ней проступают следы. А если сделать раствор погуще, она приобретает красноватый либо зеленоватый оттенок.

И тут вошла приемщица. Она молча прошла мимо нас, слегка кивнув нам на прощание головой.

— До завтра, — сказал я.

Моя клиентка, даже не кивнув в ответ, проводила ее презрительным взглядом.

— Если бы эта девица, — сказала она, едва за той захлопнулась дверь, — меньше думала о своей внешности, а больше — о клиентах, она бы предупреждала их, что такие платья красить нельзя... Но ей, видно, очень хочется угодить вам.

— Вы слишком к ней строги. — Я сжал посетительнице руку, которую она на миг покорно протянула, но сразу же отдернула, словно притронулась к раскаленному железу. — Эта девушка работает не ради собственного удовольствия, а из нужды: у нее недавно умер отец. Во всяком случае, если хотите, я верну вам деньги за окраску, — добавил я. — Потом вычту их из жалованья синьорины.

— О нет, нет! Раз ей так тяжело приходится, бедняжке... Лучше я вам оставлю платье. Может, все-таки удастся его перекрасить. Ну, а если ничего не получится... — Вдруг она резко возвысила голос: — Тогда ноги моей здесь больше не будет. Хватит с меня одной неприятности. Разве я не права?!

Ее глаза, устремленные на меня, говорили совсем о другом: «Скажи, чтобы я вернулась, и я вернусь». Я так и сделал.

— А я, синьора, думаю, что вы еще придете к нам. И даже очень скоро.

— Вы в этом уверены? — слабым голосом, выдававшим сильнейшую растерянность, сказала она.

— Совершенно уверен, — прошептал я нежно, словно признаваясь ей в любви. — Больше того, я уверен, что теперь вы всегда будете звать меня. А пока не выпить ли нам в знак примирения вермута?

— Только не вермут! У меня от него голова болит.

— Тогда чашечку кофе-каппучино.

— Хотите загладить вину чашечкой каппучино!

Она улыбнулась мне, и я, поднимая трубку телефона, уже знал, что она в моей власти.

— Алло! Это бар Систина? Как кто говорит?! Не притворяйся болваном! Ты прекрасно знаешь, кто с тобой говорит. Ведь я единственный клиент вашего паршивого бара.

Я старался показать себя во всем блеске остроумия, и кассир бара как всегда подыгрывал мне.

— Брось! Такого выгодного клиента тебе больше не найти. Так что запиши без разговоров: две чашки каппучино в красильню... Кое-кто и вечером вместо аперитива пьет кофе. Тебе-то какое дело?! Благодарю за совет, я и сам знаю, что сейчас половина девятого! А я решил не закрывать! У тебя есть возражения?! Нет? Тогда добавь еще и пирожных. И притом самых свежих. Понял? Иначе я все отошлю назад и позвоню в бар напротив. Ваш конкурент только этого и ждет.

Дама в черном платье с любопытством разглядывала меня.

— Он мой давний друг. Если хочешь, чтобы тебя обслужили как следует, его надо подзадорить, — объяснил я. Но тут, вешая трубку, я увидел себя в зеркале. Улыбка замерла у меня на губах. Неужели этот самый оборванец в испачканной краской, изодранной тенниске, в подпоясанных бечевкой черных штанах с дыркой у колена и есть я? А обшитые белой ниткой петли на рубахе и деревянные облезлые башмаки на голых, черных от анилиновой краски ногах!

Да, я узнал себя, это, конечно же, был я. Но моя глупая, самодовольная улыбка никак не вязалась с моей одеждой.

— О боже, в каком я виде! — с искренним ужасом воскликнул я. — Извините, я мигом переоденусь.

Проходя мимо входной двери, я закрыл ее на ключ и убавил свет в люстре. Затем, остановившись на ступеньках лесенки, которая вела в саму красильню, завернулся в портьеру и сказал синьоре, удивленно озиравшейся вокруг:

— Когда постучат в окно, откройте, пожалуйста, дверь посыльному из бара, велите ему поставить поднос на столик и сразу же снова заприте дверь. Иначе потом мороки не оберешься с запоздавшими клиентами.

— А может, с клиентками? — спросила она, когда я влезал в ванну, вода в которой уже успела согреться.

2.