Горит свеча в моей памяти

Не только в моем мальчишеском прошлом, но даже сегодня я не в состоянии дать полную, исторически объективную картину тогдашнего расцвета еврейской литературы и вообще еврейской культуры в самом широком смысле слова. Харьков был одним из самых главных литературных центров. В харьковском издательстве «Нацменгиз» (Украинское издательство для национальных меньшинств) тогда выходило до 40 % всех издаваемых в СССР книг на идише, не говоря уже о газетах и журналах. Многочисленной была семья писателей и журналистов. Часто сюда приезжали их коллеги по перу из Киева, Москвы и даже Нью-Йорка. Эпидемия ассимиляции, затронувшая другие большие города, до Харькова еще не добралась.

Я еще успел подержать в руках только что изданный ежемесячный журнал «Пролит» (сокращение от «Пролетарише литератур» («Пролетарская литература»), орган Еврейской секции при Всеукраинском союзе пролетарских писателей (ВУСПП). В те годы Довид Гофштейн был секретарем издательства «Нацменгиз», а Нохем Ойслендер редактировал в нем академическое издание сочинений Шолом-Алейхема[55].

Сотрудники редакции «Молодой гвардии» были молоды, но это не мешало им быть дельными журналистами, а главному редактору газеты Ицику Гринзайду — требовательным редактором. Сам Гринзайд тогда был не старше 26–27 лет. Он часто печатался в местных литературно-художественных журналах, в центральной газете «Дер Штерн» и был составителем и редактором ряда книг на идише. Ицик Гринзайд погиб на поле боя. Это произошло в 1942 году.

Его ровесником был Гирш Добин. В редакции газеты он не работал, был сапожником. Но приходил в редакцию, потому что при ней существовала литературная студия, которая называлась «Юнгер бойкланг» («Молодые отзвуки стройки»), Когда я его увидел впервые (сказать, что я с Гиршем Добиным тогда познакомился, будет преувеличением, я был еще слишком молод, чтобы он меня запомнил, а если и запомнил, то как младшего брата Изи Лева), он держал в руках свою книгу «Арум а мил» («Вокруг мельницы»)[56]. Редактором книги был не кто-нибудь, а сам Дер Нистер. Добин восхвалял Дер Нистера как никого другого в нашей литературе. Построение фразы, стиль Добина часто напоминали его кумира. Добину было у кого учиться.

…Десять лет тому назад, в такой же летний день, как сегодня, когда я вспоминаю Гирша Добина, в телефонной трубке я услышал, что он приглашает меня через месяц приехать к нему в Ришон-Лецион отметить его 96-летие.

— Ничего-ничего, охота выпить рюмочку у нас, партизан, еще не пропала.

Это был наш последний разговор. Живым я его больше не видел.

Погрузившись в воспоминания, забыв о возрасте Добина, я был готов с радостью выпить с ним рюмочку вина… Я знал, что Добину пришлось вынести в сталинских тюрьмах, в гитлеровских лагерях смерти, знал, как он жил долгие годы в страхе за себя, за своих детей, за еврейскую литературу.

Больше семидесяти лет Гирш Добин участвовал в жизни нашей литературы!

Гершла Диаманта я видел и слышал всего один раз, когда он читал свои стихи в еврейском рабочем клубе. Он тоже принадлежал к литературной группе, которая была создана при газете «Молодая гвардия». Среди молодых его считали самим талантливым. В 1932 году вышла его первая книга «Шварцэрд» («Чернозем»). Четыре года спустя — еще один сборник стихов и «Избранное» на русском языке, затем на украинском. Уже это одно о чем-то говорит.

Диамант с первых дней войны командовал на фронте стрелковым взводом. Он героически, не щадя жизни, сражался и погиб. Ему было 32 года. Еще одна душевная рана, напоминающая о том страшном времени.

Хочется вспомнить еще двух писателей, потому что, вероятнее всего, я единственный запомнил их с самого начала творческого пути. Во-первых, это Тевье Ген. Его, полагаю, природа очень щедро наделила талантом. На него можно было указать пальцем и сказать: «Удивительный паренек». На лице этого скромного «запечника» (как сказала бы моя мама) отражалось не только бедняцкое происхождение, но неожиданное остроумие: в его шутках было немало правды.

Я сижу в коридоре напротив комнаты, в которой работает мой брат, и читаю только что вышедший номер «Молодой гвардии». Дверь открыта, в окно заглядывает зимнее, заставляющее сверкать снег солнце. Тевье Ген подходит и садится рядом со мной. Видно, что его гложет горечь, переполняет раздражение. Тевье знает, кто я, но, подавая мне руку, спрашивает:

— Вы, кажется, Хаим Зильберман? Хочу вам сказать, что ваш «Бройт гезалцнс» («Соленый хлеб», название только что изданной книги) нельзя взять в рот. Это, товарищ Зильберман, не хлеб.

Гену еще не было двадцати, когда в 1930 году вышла его первая книжка. Этот дебют обещал, что со временем наша литература пополнится своеобразным, утонченным рассказчиком. С Тевье Геном мы всю жизнь были добрыми друзьями.