Горящие сады

— Хочу тебе сделать подарок, — Волков подозвал хозяина, и тот стал раскрывать шкатулки и ящички, на дне которых лежали гроздья, клубки кованых цепей, амулеты, хрупкое плетение с разноцветным мерцанием камней — изделия безымянных пуштунских ювелиров, содеянные на крохотных наковальнях в полутемных шатрах и лачугах, таящие память о женских плечах и запястьях, кочевьях по горячим пескам, о плещущих теплых морях, о свадьбах и погребениях. Тот, кто их когда*то носил, состарился и исчез, и они, отзвенев, отсверкав, скопились в кабульской лавке среди пыльных пистолетов и тусклых индийских монет.

— Вот это! — говорил хозяину Волков, вытягивал и клал на прилавок лазуритовый браслет, и перстень, и ожерелье, теплые, темно-синие, из бадахшанского поднебесного камня, в серебристых витых обрамлениях.

— И вот это! — выбирал и выкладывал наборные бусы из яшмы, браслет и кольцо, и граненый тяжелый кулон — как зеленые брызги, оторванные от теплых индийских лагун, чуть подернутых лунной рябью.

— И это! — Медовые сердолики, как глаза оленей и ланей, усыпали ожерелье и гривну, крохотной ларец и пудреницу, выпуклые, с тайным солнцем.

— И вот это, вот это!.. — Прилавок мерцал каменьями. Хозяин ловко и мягко подкладывал тяжелые перстни, одинокие кулоны. — Вот, — сказал Волков Марине. — Я хочу тебе это все подарить.

— Мне? Все это? — Она ахнула тихо, погружаясь глазами в синеву и зелень. — Что ты надумал?

— Я надумал прекрасно, — сказал он, расплачиваясь с хозяином, отдавая ему почти все свои деньги. Принял от него тяжелый сверток. «Когда-нибудь, — думал он, — через много лет, в снежный московский вечер, когда буран, темнота, тягость прожитых лет, мы, быть может, раскроем шкатулку, извлечем сердолики и яшмы, и они чудотворно вернут нас в эти дни, в наши встречи, в ее молодость, красоту».

Они обедали на верхнем этаже супермаркета. Смотрели, как внизу клубится толпою набережная; грязно-шоколадная, струится река; похожий на хвощ, синеет минарет Поли-Хишти, ласточкиными гнездами прилепился к горе Старый город. Поехали в Хайр-Хана, где по обе стороны от дороги на воде чернели дикие утки. Смотрели на английское посольство с отсыревшим ленивым флагом. Поднимались к стеклянно-бетонной громаде «Интерконтиненталя» с пустым лазурным бассейном, полным прошлогодней палой листвы, и гора, на которой стояли, казалась сухой, прокаленной, виноградники в солнце стлали корявые лиловые лозы, и чувствовалось, в каждой лозе уже шевелится резная скрытая зелень. Прокатились по Шахре-Нау, с мелкими полупустыми отельчиками и мечетью Хаджи-Якуб. Обогнули крепость Балла-Хиссар, помнящую английские пушки и гарнизоны. Парк был пуст, безлюден, лежали под ногами скрученные многопалые листья каштанов, в просторных деревьях ворковали горлинки.

На вечерних улицах с накаленной медноликой толпой их словно встречали и славили: выносили под колеса ковры, и они медленно ехали по огненным красным узорам.

Ветви чинары возле отеля просторно, волнисто чернели в зеленеющем небе, обнимали горный ледник, лепные высокие сакли. Кора на стволе была сорвана ударом танковой кормы, забрызгана чернью несгоревшего топлива, земля изрезана отпечатками гусениц, но дерево, уже пробужденное в глубокой сердцевине ствола, держало на себе небо и землю, сочетая их бессловесной древесной жизнью.

Разложены на столе каменные ожерелья и бусы. Распахнуты шторы. Звезды сулят летную погоду на утро. А в нем — чувство ускользающих драгоценных минут, хрупкости стеклянного мира, в который их занесли. И она говорит:

— Ну, скажи, разве я пожелала сверх меры? Хочу, чтоб мы были живы. Ни богатства, ни славы, ни себе, ни тебе. А только мир да любовь. Ты слышишь? Только мир да любовь.

— Слышу, — ответил он. — Мир да любовь.

Ему казалось: он неподвижен, а мимо на торжественных огромных подносах проносят эти льдистые звезды, усыпанные снегом хребты, ее близкое лицо, и все это скоро пронесут, и надо успеть наглядеться. И такая покорность, запаянность в прозрачную сферу, мимо которой несут луга, перелески, туманы, колокольни на далеких холмах, и на все наглядеться, запомнить.

— Пускай у нас будут три комнаты. Ну, во-первых, твой кабинет, стол с мраморной тяжелой чернильницей и хрустальными кубами, сквозь которые в солнечный день на бумагу ложатся радуги. Да? Я правильно все говорю?.. И твой шкаф с книгами. Лермонтов в тисненой коже с золоченым орлом и солнцем. В детстве ты уронил его и порвал акварель с наездником, то ли офицер, то ли горец в бурке… Да? Я все правильно вижу? Так ты мне говорил?

— Это был горец в папахе.

— А мою комнату обставим иначе. Очень новой, очень яркой мебелью. С люстрой, похожей на летящий парусник. И чтоб была непременно музыка. Когда ты устанешь работать, будешь приходить на мою половину и слушать свою любимую музыку. А третью сделаем детской. Там будет просторно и просто. Чтоб было где рисовать, строгать и точить. Играть в мяч, ходить на головах, если им это очень захочется. И чтоб на полу во всю комнату лежал мягкий ковер, по которому можно топать голыми пятками.

— Я согласен. Все так и будет.