Горящие сады

Два их голоса, привыкшие друг к другу, нашедшие однажды друг друга, легко и согласно взлетают. Его, низкий, прямой, глуховатый, возносится ствольно и твердо. Ее, гибкий, влажный, вьется вокруг, одевает его своей свежестью, своим светом и тенью. Они растут и колышутся, расстилая в небе свою общую крону. И внезапный, молодой, неокрепший побег — их сын подсел незаметно и вплел свой голос в их песню. Все они — одно, едины, с единой душой и телом, и знают про это. Сидят на горе, обернувшись красными лицами к низкому солнцу. Смотрят на разлив и поют. И теперь, спустя столько лет, его все манит, подмывает: одолеть самолетами полземли, взойти на ту гору, отыскать на вершине среди разросшихся трав и кустарников угольки того давнишнего кострища, приникнуть ухом к земле, и в глубокой горе слабо отзовутся три звучавших здесь некогда голоса, так любившие друг друга.

И где кони, И где кони…

Они расстались с Аней не сразу, через ссоры, через долгие обиды, которые не прощались, а как бы складывались, копились в каждом из них, превращаясь в одну, уже не имевшую начальной причины, дававшую знать о себе в мелочах. Например, она никогда не умела толком накрыть на стол, чтобы все приборы были на месте и на столе не болтался какой-нибудь ненужный, занесенный из других комнат предмет — какая-нибудь кисть, или книга, или баночка с клеем. Это его раздражало, он ее упрекал, и из-за этого разыгрывались частые вздорные ссоры. А она упрекала его в том, что он невоспитан, не терпит ее новых друзей, демонстративно закрывается от них в кабинете. Он действительно их не терпел, вившихся вокруг нее «приживалок» — так называл их всех, и мужчин и женщин. Их радения, основанные на вялых, пережеванных суевериях. Их нарочито культивируемые говорки. Их вызывающая обращенность вспять. Он*то знал, ему казалось, время. Знал, в каких муках, трудах добывается каждая крупица нового знания. Сколь велики заботы и траты, связанные с правом владеть одной шестой частью суши. Он был поглощен политикой, проблемами энергетики и военного дела. Уже искушенный в работе, добившийся имени в журналистских кругах, выполнял ответственные, ему одному поручаемые задания. Все чаще выезжал за границу. То в Сайгон, за серией репортажей о новом, объединенном Вьетнаме. То в район Африканского Рога, где разгорались баталии между эфиопскими и сомалийскими танками. Возвращаясь, видел постные, скопческие, как ему казалось, лица «приживалок», слышал их шелесты о том, что «матушка-Русь убывает». Удивлялся, как она, его Аня, может их принимать? Что находит в них ее добрый и здравый разум, ее чуткий к живой красоте дух?

Они расстались спокойно, как бы вмиг остыв от обид, рассудив, что лучше жить порознь. Они и после продолжали видеться: у них был сын, у них было прошлое. Оно все еще жило в них, вдруг просыпалось острой и сочной болью. Но все реже, реже. Другая жизнь у нее, у него разводила их дальше и дальше.

Они лежат в шалаше под низкими влажно-косматыми скатами. Сын спит, свернувшись в спальном мешке. Пахнет хвойно-полынным настоем. Сквозь невидимые щели проливаются тяжелые ручейки холода. Гора округло и бесконечно звенит и стрекочет, волна за волной, то тише, то оглушительней, от подножья к вершине, обратно. Он протягивает руку: тепло ото лба, словно у нее во лбу невидимый источник лучей. Ее открытые глаза, дрогнув, ударили ему в пальцы ресницами. Губы шевельнулись, коснулись его руки. Пульсирующий живой родничок у ключицы. Грудь, задержавшая вдруг дыхание. Близкое, под его ладонью забившееся реже и громче сердце. Он чувствует ее там, в спальном мешке, и в себе самом как живую, горячую, растущую силу.

— Он может услышать.

— Он спит.

Раздвигает завесу из веток, и огромная, ртутно-ясная луна светит прямо в него, превратив гору в сияющий стеклянный колпак, накрывший цветы и травы, драгоценные россыпи, волнообразный, несмолкаемый звук. От горы через черный Енисей идет ровное широкое пламя. Его лицо, босые мокрые ноги, голая грудь чувствуют бесчисленные граненые удары прилетающих от реки огней, а глаза отяжелели и замерли от зрелища луны и горы.

Аня выходит следом. Он, не оглядываясь, видит ее. Она проходит мимо, сбивая ногами голубые и розовые, медленно летящие брызги, оставляя сверкающий след. Ее плечо, приподнятый локоть, бедро — в белой луне. Она живая, выпуклая, теплая, среди ледяных сверканий. Шагнула в сторону, пропав в золотом свете, словно исчезла, стала рекой, луной. Пошла, удаляясь, ведя его за собой, и он был готов идти по водам, по росам, по негнущимся травам, по тяжелым алмазным паутинам — по следам ее маленьких любимых ног.

Их сын, их Сережа. Его рождение было воспринято ими как продолжение возникшего в нем чуда, раскрытия в вере и творчестве, когда вдруг из отроческих темных предчувствий, из мучительных угадываний себя в неочерченном смутном мире встало солнце. Мир стал огромной разноцветной иконой с конями, лесами и градами, толпами живших до тебя на земле, где все любимо и близко, и сын его и жена, охваченные нимбами, смотрят на него с восхищением.