Горящие сады

И такое страстное желание блага, спасения испытал он, сидя без сил под акацией, вытянув усталые ноги. Такое желание мира далекому Тверскому бульвару с голубыми сосудами фонарей, и бульвару Капуцинов в Париже с пестрыми зонтиками и полосатыми тентами, и римским бульварам, осыпанным лепестками каштанов, по которым брел, любуясь нарядной толпой, и бульварам Рамбле в Барселоне, по которым гулял безмятежно среди смуглых людей, торгующих заморскими птицами, рыбами. Он желал им всем уцелеть. Желал земле сохраниться, найти в себе силы и соки, чтобы растворить, рассосать, превратить в кислоты и ржавчину стальные оболочки оружия, разнести по крупицам, разложить и рассеять взрывчатку, оплести корнями и травами все окопы и бункеры, засыпать пылью прицелы, закупорить все дула и сопла, забить их прахом опавших листьев, хитином мертвых жуков, птичьим пометом.

Так думал он, следя за работой солдат, превращающих лесную поляну в минное поле.

Соломау подходил к нему легкой пружинной походкой, касаясь земли носками, исключая трясение почвы, — походкой воина.

— Завтра утром распределю огневые точки, — он озирал поляну, быстро темнеющую, с резкой кромкой леса в гаснущем небе. — Запру его с того конца пулеметом. А здесь, у. заправки, — пять автоматных стволов.

Они поужинали вместе с солдатами сухими галетами, запивая пресной водой из откупоренных юаровских фляг. Устраивались на ночлег.

Лежали с Соломау в землянке на нарах, подложив под головы подсумки с патронами. Было душно. Из открытого лаза не вливалась прохлада. Бобров чувствовал близкий локоть соседа, его длинные, отдыхающие, распустившиеся мускулы.

— Не закрыть ли нам вход, Соломау? Сейчас прилетят москиты, — Бобров прислушивался к беззвучию ночи, в которой, ему казалось, что*то копилось, хотело себя обнаружить.

— Здесь не будет москитов, — сказал Соломау. — Здесь сухо и далеко от реки. Я помню, в это время года здесь не бывает москитов.

— А никто не придет? Никто не придет встречать самолет? Какой-нибудь сигнальщик? Чтобы обеспечить ему безопасную посадку.

— Только мы. Здесь некому больше быть. Это место слишком далеко от селений. Здесь нечего охранять, только бочки. Мы обеспечим ему безопасную посадку.

Они замолчали. Бобров больше не хотел тревожить Соломау. Тот нуждался в покое. Нуждался в отдыхе перед завтрашним боем. Но Соломау сказал:

— Там, в машине, я сказал тебе, Карлуш, что мной движет ненависть. Но мной движет также надежда. Я знаю, мы будем еще долго бороться. Будем долго страдать. Много пуль будет выпущено в нас. Много пуль выпустим мы. Многие из нас погибнут. Но мне кажется, я доживу до победы. Доживу до дней мира и тишины. Я еще, может быть, успею жениться, успею родить детей. И, может быть, выпущу книгу стихов. Я по-прежнему пишу стихи. У меня есть несколько тетрадей стихов. Я описал в стихах и тот бой в Софале, когда нас атаковали родезийцы, и их вертолеты, как драконы, пикировали на нас, поливали огнем, и одни из нас падали лицом в траву, и их убивали из неба в спину, а другие вставали навстречу и били в небо из автоматов, поджигали их вертолеты. Я описал в стихах Москву, и снег, и как мы шли с тобой мимо фонтана, полного снега, и мне хотелось перенести этот фонтан в Африку, чтобы мои товарищи охладили этим льдом свои руки, накаленные у пулеметов. У меня много стихов про любовь, про ту, которая у меня была, и про ту, которой никогда не было. И если завтра нас ждет удача, я вернусь в Мапуту, напишу доклад министру о проделанной операции, а потом раскрою мою тетрадь и опишу в стихах и этот день, и вечер, и как мы лежим с тобой рядом, два брата, и назавтра бой. Карлуш, брат мой, хочу, чтобы все у тебя было хорошо.

И он легонько во тьме тронул плечо Боброва, и тот молча, благодарно кивнул. Лежали, засыпали, окруженные тьмой, тишиной.

Ему казалось, он спал мгновение и проснулся от тревоги, превращавшейся по мере его пробуждения, через серию сердечных ударов, в ужас. Будто кто*то смотрит в землянку шевелящимся мерцавшим лицом, то ли скалится, то ли беззвучно хохочет, вдувая в блиндаж ядовитый тончайший ветер. Круглое отверстие неба было в лохматых, шевелящихся звездах, словно небо двигалось, проносило мимо проема свои светила. Это чувство сорванных с основ, падавших звезд усилило его ужас почти до крика, и он, оглядываясь на спящего Соломау, перебрался через него, выкарабкался наружу. Небо колебалось, пульсировало. Гнало сквозь себя волнообразную огромную судорогу, толкающую звезды, сбивающую их в липкие сгустки, открывающую зоны пустоты и тьмы. Словно в небе действовала громадная перистальтика, мучилась непомерных размеров жизнь, и это страдание, этот ужас неба слетал на землю.

Он смотрел вверх, чувствуя, что там, на страшном от него удалении, что*то совершалось и гибло. Не умел объяснить себе — что. И это крушение, совершавшаяся в небесах катастрофа откликались в нем паникой и безумием.