— Мулла говорит… — Саид Исмаил, боясь прослушать, тянулся на голос. — Там в крепости много женщин, дети. Эти люди ходили к домам, забирали женщины, дети. Кто не хотел, били, говорили: пойдем. Стрелять не надо. Пушки делать не надо. Дочери, жены, маленький дети. Очень много!
Полковник сжимал презрительно губы, досадуя на помеху четкому, быстрому завершению дела. Не откликался лицом на мольбы и поклоны, готовые обернуться проклятиями, выстрелами в спину, зная цену этим смиренным мольбам, таящим в себе фанатический бунт, отнявший у него самое дорогое, любимое. Был готов отвернуться к застывшим, нацеленным минометам.
— Что он говорит? — спрашивал Волков.
— Говорит, вы сами давали бандитам женщины, дети. Не надо давать. Не надо давать бандитам хлеб. Не надо давать одежда. Надо гнать бандитов из кишлак. Надо идти в войска, звать войска в кишлак прогонять бандитов. Сами они виноваты.
Мулла кланялся низко, с трудом сгибая свою костлявую стариковскую спину. Показывал в небо, на кишлак, на крепость. Его лицо было несчастным. Саид Исмаил отражал в себе это выражение муки.
— Мулла говорит, мы не давали этим людям хлеб, одежда. Сами ходили, брали. Пришли из Пакистана, били, стреляли. Сегодня ходили к домам, брали женщины, дети, гнали туда, закрывали крепость. Не надо пушкой бить. Надо так идти, ворота открывать, женщин, детей выпускать.
Лицо полковника выражало раздражение, отвержение.
Его рукав был усыпан все теми же чуть заметными горючими семенами, что и ряса муллы.
Мулла колыхал волнистой, из жестких завитков бородой, вращал умоляюще глазами. И вдруг, показалось Волкову, стал похож на мгновенье на деда Михаила, с тем же выражением отчаяния, боли.
— Мулла говорит, не надо солдаты пускать, открывать ворота. Мы, старики, пойдем, скажем тем людям открывать ворота, выпускать женщин, детей. Просить очень будем, молиться будем. Если нас возьмут, не будут пускать, тогда говори своим людям, бей из пушек, стреляй, пускай солдат!
Они стояли друг против друга, полковник, сухой и подтянутый, с английской отточенной речью, весь выжженный изнутри, потерявший жену в мятеже, и сельский мулла, весь век проживший среди темного бедного люда, среди овец и верблюдов, завершавший долгую жизнь. Оба они, столь различные, были дети одного народа, одного несчастья и горя. Обоих осыпали горючие семена.
Полковник слабо кивнул. Мулла, еще кланяясь, но уже меняясь в лице, оборачивался к старикам, величественно распрямлялся, и те потянулись к нему, слушали его тихую речь. Мулла поправил чалму, расправил одежды и шагнул на дорогу, и белое стариковское воинство, колыхнувшись, потянулось следом. Упирались в пыль палками, поддерживали один другого, шли навстречу бойницам, синим воротам крепости. Все им смотрели вслед — застывшие за пулеметом стрелки, притихшие наготове минометчики, рота захвата, нацеленная на последний бросок. Смотрели, как идут старики, выбивая палками облачка холодной солнечной пыли.
Внезапно створки ворот раскрылись, и из них с нарастающим воплем, изгоняемые невидимой толкающей силой, стали выбегать женщины в паранджах, дети в пестрых одеждах. Кричали, заслоняясь руками от нацеленного в их сторону оружия. И следом, закупорив на мгновение ворота, вырываясь из них, расшвыривая голосящую толпу, вынеслись всадники, закружились, вздымая лошадей на дыбы, разворачиваясь, колотя их нагайками. У каждого через седло была переброшена женщина, к спине, у винтовки, прикручен ребенок. С гиком, воплем направили лошадей вдоль стены, огибая крепость, минуя деревья, на темную пашню, и скоком, пригнувшись, вытягиваясь в линию, помчались к предгорьям. Солдаты вскакивали, выбрасывали вперед оружие, и им наперерез с металлическим, срывающимся на вопль криком метнулся полковник с запрещающим взмахом руки, отделяя собой скачущую конницу, детей, стариков от вороненых стволов. Кинулся к рации, торопясь, вызывая экипажи броневиков и танков, запрещая стрелять. Все стояли, оцепенев, держа пальцы на спусках, глядя на бестолково толкущихся стариков, на бегущих к ним женщин, на удалявшуюся конницу. Волков видел, как у всадника, перебросившего через седло маленькое женское тело, ярко синеет накидка, желтеет на солнце медное стремя.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
И опять они были все вместе, сведенные в центре Азии, в кишлаке Чус Лахур. Сюда по барханам пришли трактора, и народ повалил их встречать с кувшинами холодной воды, горячими лепешками, красными гранатовыми плодами. Утомленные солдаты встали на краю кишлака, умываясь в арыке, рассекали ножами мятые багряные шары кандагарских гранатов, подсаживали на исцарапанную броню ребятишек.