Горящие сады

Волков и Саид Исмаил, прихватив Мартынова, отправились в сельскую кузницу, где афганцы правили плуги, чинили неисправные трактора, торопились к завтрашней раздаче земли и севу. Волков озирался на солнечные, готовые к цветению деревья, на куполообразные, вздутые, словно хлебы в печи, дома. Во дворах чистили и мыли волов, выставляли мешки и баклаги с зерном. Возле кузни под дощатым навесом стоял синий трактор с задранным вверх капотом. На синем железе краснела знакомая надпись: «Дружба», исстрелянная, в черных мазках, и Волков устремился к трактору, как к живому, избежавшему гибели, прошедшему сквозь огонь существу.

Вошли в кузню, стояли втроем поодаль, наблюдая кузнечную работу, боясь помешать и отвлечь. Всему головой был старый худой механик с костлявой шеей. Кашлял, дышал тяжело. Отдыхал, глядел воспаленно. Казалось, воздух из его легких вырывался вместе с мелкой железной пыльцой, испареньями солярки. Недавно у старика умерла жена. Он и сам занемог и готовился к смерти, ни с кем не хотел видеться. Но когда пришли к нему люди, те, кто дожидался земли, кланяясь, просили помочь, встал и пошел под навес.

Вторым был молодой солдат с пустым рукавом, пришпиленным к обшарпанной робе. Руки он лишился в горном сражении, когда его БТР был подбит неприятелем, и он, окруженный пламенем, раненый, стрелял из пулемета, отбивал врагов. Сжимая в единственном кулаке гаечный ключ, солдат осматривал трактор, находя в нем сходство со сгоревшим своим транспортером, вкладывал в труд неисчезнувшую ярость и ненависть, нацеливал трактор в близкое пожарище пустыни, сочетая с ней свое представление о зле, надеясь его сокрушить, отодвинуть зеленью хлебного поля.

Третий — краснолицый кузнец, увенчанный грязной тряпицей, с голой лохматой грудью, похожий на циркача. Он один, надувая жилы на лбу, перетаскивал наковальню, ложился под трактор, словно выжимал его на руках, и тот отзывался благодарным гудением. Силач не имел ни клочка земли, всю жизнь батрачил, жил по углам, убирал чужой дом, пахал чужое поле, холил чужих волов. Теперь ему обещали надел, и он ждал с нетерпением. Мечтал завести собственный очаг, жениться, народить детей и всю свою надежду и богатырскую силу, ожидание новой судьбы вкладывал в кузнечную работу.

На подхвате был худой темноглазый юнец в тюбетейке, в быстрых кивках и улыбках, перепачканный маслом. Он убегал по утрам из тесного, обнесенного глухой стеной отцовского дома, где кричали среди куриного помета и пуха его младшие братья и сестры, и покрикивала старая бабка, и молился его хворый дед, — убегал на машинный двор под навес, где висел говорящий металлический репродуктор, вились красные кумачи, собирались шумные люди, на которых хотелось ему походить. Он ко всем поспевал на помощь, и коричневые глаза его светились доверием.

Волков смотрел на трактор, вспоминал Нила Тимофеевича, оставившего на синем железе свою быструю роспись. Думал, сколько воды утекло с того недавнего термезского митинга, сколько видели на своем пути трактора. Сколько рук, злых и добрых, тянулось к ним, начертало на них письмена. И вот, одолев хребты и пустыни, явились в глухой кишлак совершать задуманное хлебное дело.

Шипел и брызгал огнем маленький горн. В нем пламенел стальной стержень. Здоровяк с распахнутой грудью налегал на деревянную рукоять мехов. Подхватил клещами тяжелый шкворень, шмякнул на наковальню, нанес кувалдой удар. Удар получился неловким, стержень вырвался из клещей и упал. Кузнец сердито его подхватил, ударил, и снова вышло неловко — слишком мал был размах для удара. Здоровяк оглянулся на товарищей. Старик и юнец уткнулись в мотор. Безрукий лежал под машиной, выставив солдатские башмаки. Волков поймал взгляд кузнеца. Шагнул к нему, перенял клещи со шкворнем, и тот отступил, отодвинул со лба тряпицу, крутанул тяжелый молот и врезал гулкий точный удар, расплющив железо.

Мартынов подскочил к мехам, начал их раздувать. Здоровяк бил и бил, бровями, губами, движеньем могучих плеч подсказывал Волкову, и тот, угадывая, вертел на наковальне малиновый металл, ловя сквозь него, сквозь клещи, сквозь свои напряженные мускулы мощь богатырских ударов, жар свистящего пламени.

— Так, Иван, бей! — раскачивался в такт ударам Саид Исмаил, весь в искрах и красных отсветах. — Бандитов бей! Хорошо! Империализма бей! Хорошо! Хлеб сей! Хорошо! Жена повидай! Хорошо! Бедным землю давай! Хорошо!

Отковали тягу. Кинули, алую, в корыто, вырвав шипенье и пар. Разгоряченные, пили воду, передавали друг другу баклагу. Пил Волков, проливая воду на грудь. Пил Мартынов, припадая усами. Остужал дышащие губы здоровяк. Пил юнец, зыркая счастливо глазами. Долго, тяжко пил усатый старик, и безрукий солдат, и последним Саид Исмаил. Все испивали единую чашу.