Горе побеждённым

 -  Ну да. Говорили: бери пример с нас - сиди и молчи. Сколько я их не убеждал, что не еретик какой-нибудь, а просто хочу жить в простоте и Богу служить через людей. А они надо мной насмехались и крутили у лба, дескать, от большой учёности крыша съехала. Хочешь выше нас быть? Смотри, живой на небо полетишь, как Илья, мы тебя за ноги ловить будем! И мой духовник,  ныне покойный, отец  Паисий  долго не давал своего благословения на уход. Говорил, что это у меня искушение. Отпустил только тогда, когда я при всех, в одном подряснике  на осеннем дожде и ветру, на коленях, перед  окнами его кельи часов пять простоял. Плюнул и отпустил. Вот с тех пор я и маюсь как неприкаянный, но назад меня батогами не затащишь! Я эти годы ни на что не променяю и остановлюсь только там, где душа моя попросит.

 -  Монаху грех не сидеть на месте! – возразил Собакин.

 -А  если душа болит от покойной жизни?

 - Смиряться надо.

 - Это называется не смирение, а соучастие в грехе, когда  братия больше о животе своём печётся, чем о душе. Монахи должны круглые сутки чётки тянуть, умную молитву творить, за мир молиться, а у нас что делается?  Посмотри на их высокопреосвященства: сначала входит шёлковый да парчовый живот с панагией , а уж потом сам заходит. Молитвы, какие им  полагаются, за них послушники вычитывают.  Зависть к брату, сребролюбие, блудные разговоры, хорошо, если не дела. А отчего? От почитания тела своего выше души! Променяли своё апостольское первородство на чечевичную похлёбку. Я этого видеть не могу, ты меня знаешь, Вилли. Ведь на подлинном  монашестве мир держится!

 - У вас уж очень стал непримиримый характер, – вздохнул Собакин. – Помнится, когда вы жили в Чудове, такого не было.

 - Потому, что молодой  ещё был, славы хотелось, себя любил больше Бога. Бывало, за то, что словом владел, доверяли мне в праздники проповедь говорить в церкви Чуда Архангела Михаила. Народу там – не протолкнуться, а я то и дело поглядываю на своё отражение в стекле, которым покрыта икона Спасителя. Вот, мол, я какой – мал да удал! Видишь, до чего дело дошло: вместо Бога я только себя видеть стал. У нас в монастырской церкви святителя Алексия женскому полу по уставу бывать не положено, так я специально норовил чаще в Михайловском служить, где мне  московские дамочки ручку целовали, да пожимали, и в глаза заглядывали со значением. Вот до чего дело у меня дошло.

 Заслушавшись монаха, Канделябров в этом месте в сердцах плюнул, а Ипатов только страдальчески вздохнул.

 - Теперь расскажу, с чего у меня в жизни всё переменилось, - продолжал отец Меркурий. -  Служил я как-то в подмосковном  Николо-Перервинском монастыре. Он с незапамятных времён приписан к Чудову и наша братия и посейчас туда по очереди ездит служить. Игумен у них в то время был - отец Савва – кристальной души человек, Царствие ему Небесное. Дело было на первой неделе Великого поста. Народу не так, чтобы много, все стояли с зажжёнными свечами, монахи читали перед алтарём канон Андрея Критского и Святое Евангелие.  Вдруг, от сильного сквозняка –  на улице в тот день был сильный ветер  – почти у всех молящихся погасли свечи. Народ подался вперёд, чтобы зажечь огонь от свечей, которые у солеи  держали монахи. А я стоял впереди мирян. Вдруг вижу, что из-за моего левого плеча просовывается  совершенно голая волосатая рука с  потухшей свечой и пытается у меня одолжиться огоньком. Обомлев, я обернулся назад и вижу самого натурального чёрта. Рыло у него, как у кабана. Эта пакость мне гнусно так, по-приятельски, ухмыляется, покровительственно кивает, как бы говоря: «Не бойся,  я с тобой». Я глазами туда-сюда и вижу, что этого чертяку, никто, кроме меня, не видит. Сразу за ним стоял какой-то приличный господин, который смотрел сквозь эту образину, как через стекло. Зажмурился я покрепче, а когда снова открыл глаза, нечистого духа уже не было. Тут я понял, что это – мне знак. Завяз я, надо выбираться из трясины болотной пока не поздно, иначе смерть будет моей душе. «Возведи меня Господи от рова страстей и от брения тины и постави на камени ноги мои и исправи стопы моя».  39 псалом  царя Давида. Подумал ещё тогда, что раз Господь показал мне эту нечисть, значит ещё надеется на моё исправление, ещё не всё потеряно и есть надежда на спасение души. Вот я и ушёл от достатка, от своей спокойной жизни.

 - Какие теперь у вас планы? – поинтересовался Собакин.

 - Я к тебе сейчас из Оптиной  приехал. Там с недельку побыл,  хорошо помолился и попал к старцу Нектарию. Сказал ему, что теперь хочу податься на север, на Валаам или на Соловки.  Поначалу он меня, конечно, отругал за беготню, но и обнадёжил. Говорит, не кручинься, скоро Господь определит тебя. Не спеши в холодные места. Жди и слушай  своё сердце. Оно тебе укажет, где тебе окончательно остановиться. Там и будет твоё место до самой кончины со всем монастырём. Я испугался и говорю:  «Неужто конец света грядёт? Где же антихрист?» А он мне: «О конце света у Бога спрашивай и об антихристе мне неведомо, а вот родня его скоро объявится – все признаки налицо».