Горбун

— Во-первых, потому что в день убийства я ждал вас у двери, а значит, имел возможность проникнуть в дом.

— Убийство произошло утром, а вы пришли под вечер, — напомнила я.

— Это не имеет значения. Я мог заехать утром, а потом, под предлогом, что ищу Мартина, вернуться вечером.

Мы с Ирой именно это и предполагали, так что горбун словно прочёл наши мысли. Надо было срочно доказать ему обратное.

— В таком случае, подозрительнее всего вела себя я. С чего мне вздумалось ни свет, ни заря убегать из дома?

— Я бы не сказал, что восемь часов это "ни свет, ни заря", — усмехнулся Дружинин.

— Мне легко было бы убить Мартина, пока он спал, а с девушкой я бы справилась в два счёта. Так что главное подозрение падает на меня, а не на вас.

— Хорошая идея, — ухмыльнулся горбун. — Теперь бы придумать мотив — и вам можно идти в полицию с повинной.

— Подождите, мотив я не могу придумать так быстро. А что, во-вторых?

— Что, во-вторых? Или горбун забыл, с чего начал, или не хотел продолжать. Но я-то не забыла и очень хотела.

— Какая у полиции вторая причина для подозрений?

По-моему, Дружинин пожалел, что начал с «во-первых», дав этим повод добиваться «во-вторых». Вместо ответа он спокойно поднял кофейник и выжидающе посмотрел на меня. Я рассеянно кивнула и, в результате, чашка передо мной была наполнена до краёв, а пить-то мне и не хотелось. Потом горбун налил кофе себе и отпил ароматную горьковатую жидкость, по-моему, уже без удовольствия. Вид у него был очень грустный. Меня вдруг осенило, почему он не захотел продолжать разговор про подозрения Хансена. Так уж повелось, что в неблагонамеренных поступках первыми всегда подозревают уродов и горбунов. Мой гость не был уродом в прямом смысле слова, и при других обстоятельствах он бы вызывал восхищение умением держаться, воспитанием и мужеством, с каким он терпел свой физический недостаток. Однако при других обстоятельствах, а не при существующих. Ларс, Ира и даже деликатная Нонна ясно дали понять, что за достойным внешне поведением скрывается истинное душевное уродство. И всё же мне было его очень жаль. Так жаль, что я раскаивалась, что настаивала на продолжении, которого всё равно не получила, но дала горбуну повод ещё раз вспомнить о своей внешности. Хорошо, что он не сказал мне прямо того, что явно читалось за его молчанием. Заверять в ответ, что он красавец, было бы глупо, неубедительно и даже оскорбительно, но и обсуждать с ним, какое впечатление производит на окружающих его горб, я бы тоже не смогла.

Я смотрела на свою чашку и чувствовала, что не в состоянии проглотить ни капли кофе.

— По-моему, времени прошло достаточно, и вы должны убедиться, что кофе не отравлен, — заметил Дружинин, неверно истолковав мои страдания.

Как всё-таки хорошо, что люди не могут читать чужие мысли! Будь я на месте горбуна и узнай, что какая-то девица жалостливо разбирает чувства, которые ей внушает мой недостаток, может быть, незначительный для неё, но для меня представляющий главное бедствие всей моей жизни, заслонившее для меня всю прелесть этой жизни… Что бы я испытывала? Наверное, жестокую боль.

От этих размышлений на меня повеяло беспросветной тоской. Если горбун, и правда, подозревает окружающих в излишнем и недоброжелательном внимании к его фигуре, то внутренняя жизнь его похожа на прощание с усопшим у свежевырытой могилы. Почему мне в голову пришло это сравнение, не знаю, но меня чуть не передёрнуло от нахлынувших воспоминаний, слишком ярких и мучительных.

Так уж повелось, что люди сторонятся прежде всего физического уродства, беспричинно распространяя его на душу. Есть ли книга, в которой урод играет положительную роль? Дружинин переводил "Три страны света", где плетёт свои сети горбун Добротин, из-за людской злобы и вечных насмешек ставший хитрым, мстительным, безжалостным, но, в конце концов, наибольший вред принесший самому себе. Представляю, как горько Дружинину переводить многочисленные страницы, посвящённые горбуну, а в особенности те, где описываются издевательства, сопровождавшие Добротина почти всю его жизнь.