Голубка

Так вдвоем они бродили по грязи, обе были в летних туфельках. В одной палатке мужчины им так обрадовались, ни за что не хотели отпускать.

— Целый угол выделим, только оставайтесь. Мы же не обидим, мы женских голосов давно не слыхали.

Наконец нашли кого-то, кто знал плотника Елинсона. Повели их снова по грязи, они уже и дороги не выбирали, все равно по уши выгваздались. Постучались. Вышли люди, спички жгут.

— Он? — спросила Женя.

— Да, он! — сказала девушка. Пока ее обнимали, Женя ушла.

Женин Елинсон сидел в майке и почесывал волосатую грудь. Он смотрел, как Женя умывается, говорил:

— А мы с мамочкой смотрим, будто дочь Голубевых. Откуда, думаем. Разве она не в Москве?

— Я была на практике,— сказала Женя. Теперь она сняла грязные туфли и носки. Сидела отдыхала.

— Василий Иваныч-то в Москве как раз,— сказал Елинсон.— Вот какая история.

— Я ничего не знала,— сказала Женя.

— Отчет поехал сдавать. К осени ждут комиссию, а потом будет постановление правительства о строительстве Ярской ГЭС.

Елинсон стал рассказывать, как нелегко тут жить. Подчас хлеб для рабочих приходилось добывать по соседним деревням. Местное же население — народ замкнутый, «бурундуки», как прозвали их. Надо бы сюда побольше студентов, молодежи, чтобы песни пели, а то и песен-то не услышишь.

— Им небось и в Москве неплохо поется,— сказала жена Елинсона.

Женя сушила ноги. Она сказала:

— Не знаю.

— А отец твой шесть лет тут, вот на этом месте шишки себе набивал,— как бы в поучение, громко выговаривал Елинсон.— Он, помнишь, мамочка, как затоскует по семье, по вас то есть, все песню пел: «Далеко, далеко, где кочуют туманы». Так поет, что мы чуть не плачем. Нам через стенку хорошо слышно. А всего мы с Василь Ванычем двадцать четыре годика вместе, потому что Елинсон, как бузина, везде приживается. Вот говорят же, нет ничего более постоянного у строителя, чем временное жилье. Голубев скажет: «Рувим Моисеич, нужны щитовые домики». Будут домики! Потому что Елинсона не знают в Сибири только две собаки: которая подохла и которая не родилась.

Утром Елинсон показывал Жене створ будущей Ярской ГЭС. Он добыл катер, который провез их далеко по течению, до того места, где предполагался город Ярск.

День с утра был серый, безликий, но к обеду разошелся. Выглянуло солнышко. Открылись дальние горы со смешанным лесом, по горам ходили тени облаков.

Женя стояла у борта и смотрела на берега.

— Твой отец отчаянный человек,— кричал ей в ухо Елинсон.— Тут через порог прошло не больше десятка судов... Вишь, надписи на скале. Проскочат и масляной краской пишут, такой и сякой проскочил и голова цела. А вот те остальные девяносто метров скалы можно бы исписать именами тех, кто голову свернул на пороге. А твой отец стал высмеивать одного капитана. Мол, проходили же люди, ничего, а нынче обмельчали, боятся. А капитан-то ему и говорит: «Чего ж, пойдем. Только вместе, чтобы всего, значит, поровну было».

Женя смотрела на воду. Теперь под солнцем она стала зеленой. Вода скручивалась в жгуты, с шумом ударялась в борт и шипела.

— ...А твой отец и отвечает: «Почему не поехать? Очень интересно покататься». Мамочка! Он любил пошутить, он так и сказал «покататься»...

— Пошли? — спросила Женя.

Елинсон кивнул.

— А нам через порог попробовать нельзя? — спросила она.

Елинсон замигал большими красными веками. Заглянул ей в лицо.

— Так не шутят,— сказал он ей.

— Я не шучу,— сказала Женя.— А почему нельзя? Ведь другие же проходили?

— Мамочка! — воскликнул, покачивая головой, Елинсон.— Вам нельзя рассказывать сказки. Вам сразу хочется их повторить.

— Но ведь люди-то проходили,— повторила Женя.— И надписи на скале...

Елинсон качал головой.

— Я несу за этот пароход полную материальную ответственность. Нет, нет!

Женя оставила Елинсона и поднялась к рулевому. Это был молоденький румяный парнишка. Все звали его Юрочка Николаевич.

Женя сказала:

— Юрочка Николаевич, давайте спустимся через порог, здесь ведь глубоко.

Рулевой правил и даже не собирался отвечать.

— Вы боитесь? Вы трусите? — спросила Женя.— Все вы сухопутные зайцы, я так и думала.

Юрочка Николаевич сплюнул и отвернулся. Катер направлялся к берегу. Женя снова подошла к борту. Она смотрела на скалы в мелких сосенках, растущих из камня, на ангарские сизые дали с тонким дрожащим воздухом, с дымком костра, который виделся за десяток километров. Женя подумала, что она переживает, наверное, то же самое, что и ее отец, когда он сюда приехал. Она увидела эти места и словно заглянула отцу в душу. Ведь дома так трудно все представить. Приедет небритый, помятый какой-то. В рюкзаке грязное белье. Чемоданов у него не было, он признавал только рюкзаки. И начинается: такая-то порода, трещиновитость, галька, песчаник, диабаз... А в министерстве затруднения. А коронок для бурения нет. А специалистов мало...

— И снова поедешь? — спросит мать.

— А как же. Кто же работать-то будет?

И ест ветчину и корейку. Как отец приезжает, так в доме много закуски появляется.

— Отчего камбала плоская? — спросит он, повернувшись к дочери.— У вас там по биологии не проходили?