Голубка

— Ты уже не такой,— говорит она.— А может, ты всегда был не такой и я все придумала, но я тебя, Севка, всегда буду не любить. В твоей жизни, в будущей жизни есть что-то противное.

Вдруг она танцует с Жуховцом и слышит его слова:

— Хочешь, вместо новогодней сказки про бедного рождественского мальчика я расскажу тебе про себя?

— Лешка,— говорит она,— конечно, расскажи.

— Нет,— говорит он, сжимая ее плечи сильно и нежно.— Хочешь, я буду тебе всю жизнь рассказывать о своей жизни?

Она начала сразу трезветь, понимая, что он говорит и как это все для нее плохо.

— Лешка,— сказала она, поднимаясь на носки и еще закидывая голову, чтобы видеть его лицо,— все неверно создано в этом мире, я не могу быть мужчиной, я подарила бы тебе такую сильную дружбу... Но если бы я была мужчиной, я оставалась бы мужественной и гордой, честное слово! Я бы на всех женщин плевала, понимаешь, Лешка, на всех!

Она оглянулась и крикнула:

— Хочу к медведям!

Никто не поспешил за ней, потому что в новогоднюю ночь у каждого могли возникнуть самые фантастические желания и ничего в этом странного не было.

Она задохнулась от морозного воздуха, встала и замерла на месте. Откуда-то появилась Вера, накидывая на нее меховую куртку и говоря:

— Ну что ты, Женька, ты же никогда так не пила. Тебе плохо, да?

— Я хочу уйти,— сказала она.— Я все понимаю, я очень самостоятельный человек.— Она шагнула, пошла по снегу и упала, увязнув в нем.

Вера помогла ей встать.

— Верка, милая моя Верка, я никогда не говорила тебе так. И после не скажу. Я не знаю, чего я хочу. Наверное, я хочу любить. Хочу. «Любви, одной любви, как нищий подаянья, как странник на пути, застигнутый грозой». Помнишь?

Вера покачала головой.

— «У крова чуждого молящий состраданья, так я молю любви с тревогой и тоской». Надсон. А Виктор мне пишет: «Голубка, желаю тебе счастья». Честное слово, я ничего не знаю, но он такие слова написал.

Вера вытирала платком неподвижное, совсем онемевшее лицо Жени, ничего не говоря ей.

— ...Леша сейчас танцует, взял за плечи крепко-крепко и говорит мне что-то... А я письмо в кармане сжимаю и думаю: «Голубка, желаю тебе счастья». Верка, что это? Не молчи ты.

Вера вывела ее из снега на крыльцо и отошла от подруги, будто опасаясь ее.

— Не знаю,— сказала она жестко.— У меня так было, и мне казалось, что я все понимаю. В институте. Потом он уехал сюда. Ты помнишь, чем это кончилось? А теперь я праздную с ним Новый год, с ним, с Лешкой и делаю вид, что все забыла. Я и забыла, и плевала я на них. На всех! Говорящих теплые слова!.. — Помолчав, Вера сказала: — Пойдем, я замерзла.

В зимовье пели песни. Все сгрудились вокруг Генки с его гитарой, тот взглянул на Веру, на Женю быстро, почти мельком. Но очень внимательно.

Песни на этот раз вдруг запели из времен Отечественной войны, вспоминая разные, любимые всеми. Они были человечны, полные живой боли, тревоги и теплоты.

Почему-то началось сразу с этой: «Горит свечи огарочек, гремит недальний бой...». Так тихо-тихо, совсем издалека ее начали, там было и про елку и про девчонок, которые ждут конца войны, любви... Пламя свечей колебалось, потрескивало. Жене стало совсем легко от медленных слез, она прижалась к Вериной горячей щеке.

Так вдвоем они и сидели.

К пяти пришел Юрочка Николаевич, заиндевевший, лесной весь, и это прибавило настроения и шума.

В пять встретили Новый год по-московски и вышли на лыжах обратно; по дороге им попалась попутная машина, на которой они приехали в Ярск.

Дорогой ребята шутили и смеялись, вспоминая, как Женя собиралась идти к медведям. Два «психа» из мухинской группы не переставали спорить. Женя молчала. Она думала о том, как она придет в общежитие. Как увидит Виктора.

Чем больше она думала об этом, тем невозможнее казалась ей такая встреча. Ей нужно зайти в комнату и взглянуть на него, он тоже будет ждать этого мгновения. Она предстанет перед ним совсем растерянной, беззащитной, она это понимала.

Ей вдруг захотелось тут же уйти в тайгу.

— Эй вы, кляузники, я иду в лес «орать»! — крикнула она, входя в общежитие. — Кто пойдет со мной?

Она насиловала себя, надрывалась, и слова ее прозвучали, наверное, фальшиво. Может быть, только за общим возбуждением это не бросилось всем в глаза.

— Юрочка Николаевич! — крикнула она. — Ты пойдешь со мной в лес?

Она ненавидела себя, потому что понимала, что Юрочка Николаевич никогда никого не бросит в таком положении.

Они тогда долго шли по лесу на лыжах, и Юрочка Николаевич хотел повернуть обратно, а она говорила «дальше».

Она твердила все время:

— Дальше. Дальше.

Он пытался уговорить ее, она крикнула:

— Я хочу дальше!

Ей было стыдно и плохо. Тогда он сказал:

— Ну и ступай. Одна.

Даже не оглянувшись, она пошла одна, как будто можно было уйти от себя. Она не видела снега и деревьев, не знала, куда может прийти. У нее сломалась вдруг лыжа, она села на поваленное дерево и сидела так, наверное, долго, потому что появился опять Юрочка Николаевич и помог ей встать.

На лице ее были от слез белые линии.

Теперь они плутали, Женя хромала, и Юрочка Николаевич поддерживал ее.