Голубка

К Виктору больше не обращались, хотя говорили от его лица, говорили то, что он, может быть, вовсе и не думал. Борьба разгоралась помимо него, да он, должно быть, и не сумел бы отстаивать свою позицию так, как делал это Чуркин.

Между тем Усольцев встал, считая, должно быть, разговор оконченным.

— Вот что, приходите в редакцию,— сказал он на прощание.— Я еще продумаю этот вопрос.

Наверное, он решил, что в редакции ему будет легче отказать. Но Чуркин сразу согласился. Он проводил Усольцева до приемной. Расстались они дружески, Чуркин ничем не выдал своего разочарования. Он умел понимать людей, знал, что не так просто человеку отказаться от своих сомнений. Нужно было помочь правильно разрешить эти его сомнения, здесь он полагался на себя.

Он даже слегка посвистывал, когда возвращался в кабинет. Растерянному Виктору, наблюдавшему за ним с недоумением, с затаенной горечью, Чуркин сказал:

— Все прекрасно, и говорил ты хорошо. Костя тоже неплохой в общем человек, то-то будет шуму, когда мы напечатаемся. Ну что? Пошли обедать?

Недели через две, после длительных споров и переговоров материал был опубликован в многотиражке.

Его появление совпало с прибытием иркутского выездного суда. Все ждали процесса и много говорили о редакторе, о работниках горкома комсомола, дерзнувших выступить с критикой Лялина и осуждением некоторых ярских порядков.

В редакцию к Усольцеву позвонила Нинка, они не виделись и не разговаривали с тех давних пор, как расстались.

— Привет, Усольцев,— сказала она.— Я рада тебя поздравить со статьей. О тебе много сейчас говорят. Знаешь, хорошо говорят.

— Дураков не сеют,— отвечал он ровно, потому что, приготовившись к худшему, неожиданно обрел хладнокровие и внутреннее спокойствие.— Дураков не сеют,— повторил он. — Они сами родятся.

— Но ты молодец. Признаюсь, от тебя я такой храбрости не ожидала,— сказала Нинка.

Он ответил:

— Я тоже. Не ожидал. От себя.

— Вот мне наука, правду глаголют: не презирай бедного детеныша, может, он окажется потомком льва.

— Ну, это уже не про меня!

Усольцев мысленно благодарил Нинку за неожиданный звонок. Он так много значил для него...

Ему сейчас говорили разное. Одни хвалили, другие с сомнением пожимали плечами. На официальных собраниях как будто бы порицали за неумеренные обобщения, радуясь, однако, что Лялин получил заслуженную пощечину. Но все удивлялись Усольцеву. Ничего подобного от него не ждали и были в общем-то правы. Так говорили про нынешнюю удивительную весну в Ярске: «Раз в сто лет такая бывает!»

— Раз в сто лет,— сказал он Нинке, потому что никому, даже жене, не мог сказать то, что думал. Но оборвал фразу, не найдя, чем ее кончить. Она как бы повисла на телефонном проводе.

— Но это сейчас главное для тебя,— сказала Нинка.— Чтобы не потерять уважения к самому себе. Ты же понимаешь, Усольцев?

Она могла бы назвать его по имени, но это не прозвучало бы так тепло, как прежнее: «Усольцев».

— Если бы не понимал, может, было бы лучше,— сказал он.

Он вдруг подумал, что в редакции по параллельному телефону сотрудники могут услышать их разговор. Нос и щеки его покраснели, он сказал в трубку: «Минуточку». Положил трубку на стол и приоткрыл дверь.

Сотрудники сидели кучкой и рассказывали анекдоты. На его появление среагировали молниеносно, у всех сразу нашлись дела.

Усольцев прикрыл поплотнее дверь и взял трубку.

— Алло,— сказал он.— Да, конечно, я все понимал, в этом мое несчастье.

— Как у тебя дома? — спросила Нинка тихо.— Дома все в порядке? Дети здоровы?

— Слава богу, дети в порядке, все хорошо,— отвечал он.

Прошлой ночью произошел разговор с женой. Она спрашивала, куда он пойдет работать, если его снимут. В Ярске оставаться уже не придется, он это понимал. Но если думать только об этом... Так он сказал ей.

Она говорила о другом. Разве она не его жена, чтобы не понимать все, что он делает? Но ведь есть еще дети, ну как им-то объяснишь, когда придется переезжать и начинать все сначала. Да и жилье в другом месте будет трудно получить. «Не пропаду,— сказал он.— У нас повсюду Советская власть». Она стала приводить всякие печальные примеры, и он ушел курить на кухню. По пути заглянул в детскую комнату: ребята крепко спали, должно быть, им снился футбол и всякие другие бесконфликтные сны.

— Самое главное — дети,— сказала Нинка.— Я их видела издалека, они у тебя хорошие.

— Ну, а как ты? — спросил Усольцев.

— Аморально устойчива,— сказала Нинка и засмеялась. Смех ее был естественный.— А тебя я уважаю. Ты понял, Усольцев? Цени. Мне часто приходилось ошибаться, только все в плохую сторону.

«Позвони»,— хотел ей сказать он. Не сказал. Подумал, что если сама захочет, позвонит.

В середине июня Женя впервые поднялась с постели. Она выбрала платье из тех, которые почти никогда не надевала.

Она шла по улице, думала: «Ночные мысли черные. Они проясняются к утру. Днем всегда все проще».

Месяц ее болезни казался ей непрерывной ночью.

От Верки пришла открытка — всего несколько слов. «Эй вы! Как вы живы? А у нас хорошо, в последний раз Енисей пошел, будем перекрывать. Скоро я к вам приеду».