Голос зовущего. Рассказы

— Восемнадцать.

Потом мы любуемся закатом.

И долго гуляем по набережной.

5

Наступил новый день.

Утром на улице Ленина встречаю Стагутая. Говорим о том, о сем, и между прочим он замечает:

— Вчера провел вечерок с Линдой, — и глядит на меня испытующе.

— Вот как. Вчера? Может, позавчера? — говорю равнодушно, а сам как натянутая струна.

— Да нет, вчера! Проводил до дома. Девчонка, скажу тебе, знает толк в поцелуях!

Ха, ха, ха! В душе меня разбирает смех. Вчера вечером с Линдой был я, мы сидели у Даугавы, Линда пела мне песенки, потом я проводил ее домой, не поцеловав ни разу. Потом стоял на улице под окнами, пока у нее не погас свет, сказал: «Покойной ночи», — и только тогда отправился к себе. Был первый час. Ха, ха, ха!

— А чем до этого занимались? — спрашиваю.

— В ресторане сидели. Одна рюмка коньяку, вторая, потом гляжу, толкает меня коленочкой: «Пошли станцуем». Танцует она ничего!

Танцует ничего? Ха, ха, ха! Я беру Стагутая за лацкан и притягиваю к себе.

— Ты обратил внимание, какой у меня нос?

— Кривой. Ну и что? — говорит он, тараща глаза.

— А то, что у тебя будет такой же, если еще хоть одно худое слово скажешь о Линде!

— Ах вот оно что! Ревнуем! — с усмешкой произносит Стагутай. Мои угрозы на него как будто не подействовали. — Ну, будь здоров! — И он протягивает мне руку.

После некоторого колебания я беру ее и стискиваю с такой силой, что у Стагутая навертываются слезы. Он пытается вырвать руку, да не тут-то было. Наконец я сам отпускаю ее и ухожу.

Оглянувшись, вижу: Стагутай стоит на прежнем месте и трясет побелевшими пальцами. Кажется, он кое о чем призадумался.

6

Дни идут, недели.

Сегодня вечером ко мне приедет Линда.

В переполненном троллейбусе я создаю вокруг нее что-то вроде охранительной зоны из своих сцепленных рук. Теперь Линда может не бояться, что кто-то наступит ей на ногу или толкнет плечом.

Матери нет дома: непредвиденное дежурство на телефонной станции, пришлось подменить заболевшую сослуживицу.

Жаль! Мне так хотелось познакомить ее с Линдой.

Отец сидит в своей комнате, лишь мельком глянул на нас поверх очков. Он, как и положено пенсионеру, занят газетами и страшно не любит, когда его отрывают.

У меня комната с отдельным входом. В комнате узкий и жесткий диван, который служит мне постелью; невысокий столик, заваленный нотами, тут же пачка писем от друга (он работает лесничим в Карелии), кларнет в футляре. Два мягких кресла. Книжная полка забита до отказа, даже тонкая тетрадка не уместится. На стенах акварели. Два деревенских пейзажа, улица под дождем и три горных ландшафта — память о Карелии, где я служил. Конечно, это все дилетантство, мне стыдно, что я эти пустяки развесил по стенам.

В комнате прохладно.

Растопил печку. Заварил крепкого чая.

Линда, закутавшись в седой материнский платок, устроилась в мягком кресле.

Дымится чай, в комнате полумрак, пламя расцвечивает его в красноватые тона.

Беру кларнет, начинаю играть.

В полутьме вижу задумчивое лицо Линды. Таинственно поблескивает черный эбонит кларнета. Я играю свою композицию «Признание». Не знаю, понимает ли его Линда, но слова излишни.

— Ты похож на заклинателя змей, — чуть слышно замечает вдруг Линда.

Она смеется!

Мне тоже смешно, хотя это означает мой провал.

Представляю серьезную, торжественную физиономию, с которой я исполнял свое «Признание».

Бросаю кларнет на диван и говорю:

— Все равно ты ведь знаешь, что я люблю тебя!

— Знаю, — тихо отвечает Линда.

— А ты? — спрашиваю.

— Я тоже.

Только теперь замечаю, что Линда подрезала свои волосы. Я целую ее шею чуть пониже уха. И вдруг мне начинает казаться, что время совершило скачок назад.

В двадцатые годы женщины носили точно такие прически. Дом, в котором я живу, построен в тысяча девятисотом, в этой комнате до меня обитало множество людей. И вот мне кажется, что время совершило скачок, и я один из этих многих, и Линда — моя возлюбленная, а на дворе двадцатый год двадцатого столетия. И мне становится страшно. Оттого, что я такой мудрый, всезнающий. Я знаю, что наступит тридцать третий год и в Германии к власти придет фашизм; я знаю, наступит тридцать четвертый год и в Латвии к власти придет фашизм; я знаю, наступит сороковой, и начнется вторая мировая война, и половина Европы окажется под ярмом. В Латвии ненадолго установится Советская власть, потом, громыхая, прокатятся танки со свастикой, и я уйду на восток, а родина, моя родина, останется позади.

Я стану стрелком гвардейского полка, я буду воевать и погибну под Наро-Фоминском. И больше я никогда никого не увижу. Я знаю все, что случится с миром.