Голос зовущего. Рассказы

Он стоял на четвереньках, руки и ноги увязли в дегте, сам, весь зареванный, осипший от крика, отчаявшийся; было попросту дико видеть белобрысого мальчика в дегтярном пруду рядом с жалкой дворняжкой, и отец сгоряча, не подумав, желая поскорее вызволить мальчика из беды — в голове иных мыслей не было, только одна: если бы я не пришел, если бы я не пришел… дальше подумать страшно, — и отец сгоряча сделал несколько шагов, тотчас почувствовав, как нагретый солнцем, разжиженный деготь цепко, по самую щиколотку схватил его ступни. Отец развернулся в сторону берега и повалился ничком, пальцами впившись в редкие травинки на песке, затем рванул ноги к туловищу, башмаки остались в черном месиве, зато сам он, свободный, лежал на земле, несколько обескураженный своей опрометчивостью.

Он поднялся, ступни увязли в песке.

— Не уходи, — сказал мальчик.

— Я только принесу доски, проложу к тебе дорогу.

Можешь подождать?

— Могу, — ответил мальчик.

Ступая осторожно, чтобы не напороться на ржавый гвоздь, отец добрался до полуразвалившегося сарая, оторвал две доски покрепче, подтащил их к дегтярному пруду и бросил между берегом и сыном. Когда он шел за досками, собака, глядя ему вслед, медленно поворачивала голову и при этом тихо скулила, и мальчик точно так же поворачивал голову, провожал его глазами, временами всхлипывая от еще не прошедшего страха.

По доскам отец добрался до сына.

— Он держит меня, — сказал сын, имея в виду деготь. — Ой, больно!

Пруд неохотно отпускал свою жертву.

— Собачку тоже, — сказал мальчик, когда они выбрались на берег.

Отец вытянул и свои башмаки. Он перепачкал руки дегтем, в нескольких местах замарал одежду. Отец прикинул, что собаку навряд ли удастся вызволить, она по грудь увязла в дегте, с хвостом ушла в него, лишь голова, спина да загривок остались снаружи. Вид у нее был крайне неопрятный, прямо-таки отталкивающий вид, — лишь дитя неразумное, по простоте душевной, могло броситься на выручку такому паршивому псу.

— Это бродячая собака, — сказал отец.

— Но она же умрет.

— Почисть руки и ноги. Потри их песком!

— Мне больно тереть. Все равно я грязный, я пойду и вытащу собаку. Больше, чем сейчас, не испачкаюсь.

Делать было нечего, малыш забрал в голову, что собаку нужно спасти. Волей-неволей отцу пришлось вернуться к собаке. Она все так же жалобно повизгивала; отец с омерзением схватил ее за шкирку, собака взвыла от боли, он рванул изо всех сил, клок шерсти остался в руке, собака задрала морду, лязгнула зубами, и отец вернулся на берег.

— Слишком глубоко увязла.

— Значит, она так и умрет? — спросил мальчик.

— Похоже, ей ничем уже не поможешь.

— Да, слишком глубоко увязла. Ты и меня бы не смог вытащить, если бы я глубоко увяз?

— Не болтай ерунды. Вытри ноги. Где твои кеды?

— Там.

— Ладно, пошли.

Отец взял мальчика на закорки. По дороге он рассказывал сыну о том, что узкоколейку опять приведут в порядок, потому-то здесь и вылили деготь, чтобы вымочить в нем шпалы — правда, шпалы не успели завезти, — из-за каких-то неурядиц строительство узкоколейки на время отложено, ну, а деготь остался, так что впредь он должен быть послушным мальчиком, с бухты-барахты не лезть спасать паршивых собачонок. Малыш толком не понял, однако решил, что отец имеет какое-то отношение к восстановлению узкоколейки.

— Собачка попала в западню, — сказал мальчик.

Отец подумал: не странно ли — устроить западню, не зная, что это западня, заманить жертву, не зная, что это жертва. Но вслух он этого не сказал. Они вернулись домой, перепачканные дегтем, там им пришлось все происшествие от начала до конца рассказать матери.

— Не иначе как душа машиниста увязла в той дегтярной яме и тебя в нее заманила жарким полднем!

Конечно, мать сказала это в шутку, семья была не из суеверных, но свои последние годы машинист действительно провел очень худо, в тоске и одиночестве. Он никак не мог свыкнуться с пустотою жизни, а пришла она, пустота эта, когда машинисту пришлось расстаться с любимой работой — с паровозом, с рельсами, расхлябанными рельсами, пыхтящим паровичком, разболтанными вагонами… Но что делать, узкоколейку закрыли, машинист был вынужден сесть за руль грузовика. На паровозе вечно дымила топка, за день столько копоти наглотаешься, машинисту то и дело приходилось сплевывать, эту дурную привычку плеваться он сохранил, разъезжая на машине, и до того заплевал щиток приборов, что подчас не мог сообразить, сколько масла и бензина в его баках, с какой скоростью едет машина. Все из-за той же привычки к нему в кабину избегали садиться. Так и прожил он до конца своих дней в одиночестве. Слишком любя свой паровоз, он и жену не удосужился вовремя себе выбрать, а уж потом за него никто не хотел идти. Так и умер один, всеми отвергнутый.