Голос зовущего. Рассказы

Начал я с мячей. Пустил их кататься по плечам, по коленкам, отбивал пятками, локтями и вдруг в стремительном рывке схватывал два из них, а третий балансировал на лбу.

Аплодисменты были вялые, а кто-то сказал:

— Подумаешь, так и я могу!

Я густо покраснел. Задели мое самолюбие студента-первокурсника. Даже руки задрожали. Но заставил себя успокоиться, кое-как справился с остальными предметами — обручами, правда, только шестью, булавами, металлическими тарелками. Оставался «гвоздь». Номер с тремя зажженными факелами. Я их сам смастерил в столярной мастерской училища: деревянная рукоятка длиной в тридцать сантиметров, на конце жестянки с мелкими отверстиями, в жестянках пакля, смоченная керосином. Факелы выкрашены в черно-красный цвет с белыми зигзагами.

Итак, я взял зажженные факелы и подал знак осветителю. Он должен был погасить все лампы, прожекторы, освещавшие меня, а в зале зажечь одну лампочку, чтобы резче выделялась сумеречная сцена и мне лучше был бы виден полет факелов. Однако осветитель почему-то выключил все лампы до единой.

Факелы горели, во все стороны разбрасывая искры.

Пламя было до того слабое, что я с трудом различал рукоятки. Но делать было нечего, пришлось работать вслепую. Помахал факелами, чтоб посильнее разгорелись и в лицо брызнул искрящийся керосин.

В зале беспокойно зашептались. Им, наверное, казалось, не миновать теперь пожара.

И тут я пустил в дело факелы. В зале послышались аплодисменты. Представляете: в полной темноте три искрящихся огненных дуги. Алые круги и бледное лицо посредине. Я был столбом, вокруг которого вертелось карнавальное колесо, разбрызгивающее огонь.

Когда зажгли свет, лицо у меня было черно от дыма и копоти, будто я надел маску сварщиков. Зал хохотал.

С тех пор я не гнался за дешевыми эффектами. Факелы выбросил на помойку.

Солист закончил, и опять зал беспокойно шумит. Певец, проходя мимо, подмигнул мне счастливым карим глазом. Тучный, лацканы его фрака и манишка обсыпаны капельками пота. За певцом семенит пианистка, личико разрумянилось, в руках растрепанная папка с нотами.

— Нынче что-то невообразимое! — говорит она, и два нотных листа выпадают из папки.

Солист не видит, он шагает впереди, втиснутый в черный фрак, а его развевающиеся фалды увлекают за собой листки, и на какое-то мгновение певец похож на черную птицу с белыми крыльями, но вот листки опускаются на пол. Птица лишилась крыльев, я поднимаю их, отдаю пианистке.

— Благодарю! — говорит она. — Вы из циркового училища, не так ли?

— Да, — отвечаю.

Она трижды легонько плюет на меня.

— Тьфу, тьфу, тьфу! Теперь сам черт вам не страшен! — бросает она и убегает по коридору. Черная птица, крылья которой она несет в своей папке, уже скрылась за поворотом.

Подошел ведущий.

— У вас все в порядке? — спрашивает. — После танцоров ваш выход. Сначала музыкальное сопровождение.

Лента у звукооператора.

— Да. Я готов.

Сердце стучит раза в полтора быстрее, чем обычно.

А вдруг у звукооператора какие-нибудь неполадки? Порвется магнитофонная лента? Без музыкального ритма я как без рук.

Дрожит сцена под ногами танцоров. Баянисты наяривают. Прохожу вперед, смотрю в темноту по ту сторону рампы.

Темнота зрительного зала мне всегда представлялась сверкающей, ядовитой, как ртуть. Сквозь эту темноту взгляды публики впиваются в тебя кинжалами.

Сейчас выйду на сцену и стану лилипутом на деревянном щите, в который зал-великан всаживает клинок за клинком.

Еще полгода назад Леонид сказал мне:

— Хорошим артистом тебе не быть, ты боишься публики.

Мы ехали из общежития в училище и ждали электричку на подмосковной станции.

— Поспорим, — сказал я, — что пройду на руках по перрону от семафора вон до тех перил.

— Чего спорить, — отозвался Леонид. — Никогда ты этого не сделаешь, тут сотня пассажиров и все будут пялить глаза.

Конечно, Леонид подзуживал.

Был солнечный майский день. На теплом сером асфальте попадались красноватые камешки. Они вонзались в ладони, но боли я не чувствовал. И присутствие людей меня не смущало. Главную роль в этом, думаю, сыграл свет. На сцене только я освещен, зрители глядят из темноты, а здесь мы были в равных условиях.

Точно так же я чувствовал себя во время практики на манеже. Но там за спиной всегда надежный щит. Во-первых, работники сцены в форменной одежде. Они сотни раз видели твой номер, для них ты стал настолько привычным, что они предпочитают разглядывать зрителей, и эти шесть пар глаз тебя обеспечивают с тыла.

Во-вторых, оркестр. Музыканты исполняют выбранную тобою вещь, и дирижерская палочка, эта волшебная палочка, казалось бы, одной мелодией удерживает в воздухе обручи, тарелки, булавы. Наконец, клоуны. Они всё знают, всё умеют, только прикидываются этакими дурачками, и на фоне их мнимой неповоротливости искусство жонглера предстает во всем блеске.

На перроне не было ни работников сцены, ни музыкантов, ни клоунов. Но не было также ни публики, ни артиста. Просто один человек ходил на руках, остальные смотрели.

Милиционер засвистел.

— Я тренируюсь! — сказал я в свое оправдание.

— Документы!