Голос зовущего. Рассказы

Но знали мы или не знали, что в учительской остался только наш старик и что он скоро должен спускаться по лестнице? Чего не помню, того не помню. Сдается мне, это была простая случайность. Мы стояли на верхней площадке и поплевывали вниз, в узкий пролет лестницы. Интересно было наблюдать, как плевок, вертясь, раскручиваясь, падал вниз. Плик — доносилось каждый раз. На лестнице послышались шаги, но вскоре затихли — наверное, и старый Павил прислушивался к странным «пликам» снизу. Он просунул в пролет голову, чтобы посмотреть, что там такое. Вверх, вниз. Откуда?

Что? Почему? Плевок шлепнулся прямо на лоб. У меня сейчас такое чувство, будто мы оплевали его мысли. Не только высокий, бугорчатый, математический лоб, но самые мысли его! Какая мерзость, плевать на мысли человека лишь потому, что ты стоишь двумя этажами выше.

Старый Павил достал из кармана платок, вытер лоб.

Мы затаили дыхание. Старый Павил не бросился ловить нас, наказывать. Не пожаловался и директору. Даже не взорвался. Старый Павил был благороден. Его единственной заботой было научить нас высшей математике.

Старый Павил в нас верил. Это все мальчишеские шалости. Образумятся со временем. Станут людьми. Образумимся? Станем людьми? Но когда же, когда? Когда начинается человек? Можешь ты сказать: завтра я начинаюсь? Буду чистый и светлый, как солнце. О нет, завтра слишком рано, лучше я начнусь с послезавтра!

А почему с послезавтра? Куда торопиться, мне еще кое-что надо оплевать да лягнуть одного-другого-третьего, на это уйдет по крайней мере неделя, а уж через неделю тогда я начнусь. Но я-то лучше их, я начнусь через час! Что, неужели через час? К награде его, к награде!

Когда начинается человек? Скотина тупо глядит, как убивают другую скотину. Хитрая рыба не заглотит крючок — пусть на него клюнет другая. Овцы сигают через перекладину лишь потому, что сиганул баран. Истины просты, высшая математика — штука сложная, особенно если взяться за нее с середины. Даже буханку хлеба не начинают с середины! Неужели не ясно? Человек не станет тупо смотреть, когда убивают другого.

И язык иной раз может заменить кинжал. Но неужели человеку всегда необходима подсказка? Если он плавает у крючка — тогда другое дело. Только овцы сигают за бараном, когда перекладину уже сняли. А человек?

Много мыслей теснилось в голове, пока я шел за гробом учителя.

Старый Павил был выше нас. Лишь теперь по-настоящему я оценил его мужество. Без колебаний, с жаром душевным исполнял он свой долг. Несмотря на то что сзади сыпались скорлупки, несмотря на то что лягались, плевали на него. Несмотря на все это, старый Павил без колебаний, с жаром душевным исполнял свой учительский долг.

Старый Павил умер. Мне стыдно, что я лишь по воле случая оказался на его похоронах. Больно. Такая потеря. Я взрослый. Я знаю, когда подводится черта. Под чертой ставится оценка. Положительная, отрицательная.

Пока не подвели черту, можешь расставлять числа по своему усмотрению. Слова — сложны, числа — просты.

Только нужно знать математику. И начинать считать — прямо сейчас, сегодня. Может, завтра будет поздно.

Я не хочу оказаться рядом с нулями. Но больше всего я боюсь остаться равнодушным.

Когда я вернулся домой, в ушах еще звучала траурная мелодия. У калитки я нечаянно обронил носовой платок, и какой-то мальчуган его поднял.

— Дяденька, возьмите, вы потеряли!

Это я-то дяденька! Ха! А что, если — да? Я остановился, запрокинул голову и посмотрел на небо. В погожий ли день проводили старого Павила в его последний путь?

ИГРА С НОЖАМИ

Огромный зал будто лихорадит. Сначала заслон тишины прорвало несколько жидких хлопков, за ними хлынула лавина, и море рукоплесканий бушевало секунд десять. Сквозь рокот этого прибоя, подобно крикам чаек, звучало:

— Браво, браво!

И опять тишина, в которую какой-то запоздалый зритель, спохватившись, подкинул три-четыре хлопка.

«Плак, плак, плак!» — прошлепали они, словно утки по луже.

Вслед за тем аккорд рояля скользнул по залу, как солнечный луч над притихшим океаном. И голос солиста расцвел радугой в тишине.

Я стою в проходе. Десять шагов и два поворота отделяют меня от сцены, но и сквозь толстые перегородки я чувствую дыхание зала.

Как только закончит певец, на сцену выйдут танцоры. Сейчас они за кулисами, забрались в ящик с канифолью, натирают подошвы, чтоб не скользили ноги.

Они уложатся минут в восемь, десять, затем мой черед.

Я волнуюсь, эти десять минут полежать бы на диване, собраться с мыслями, успокоиться. Но гул зрительного зала неотразимо притягивает. Так человек, не умеющий плавать, глядит на вспененный омут, чувствуя и восхищение, и ужас.

Мне ни разу не приходилось выступать в таком большом зале, перед такой искушенной публикой. Не скажу, чтоб я не умел плавать, но этот омут мне кажется чересчур глубоким и черным.

Мое первое выступление состоялось год назад в одной из школ ФЗО. Зал был тесный. Зрители — мальчики и девочки, беспокойные, шумливые, как воробьи.