Голодная кровь. Рассказы и повесть

Вдруг Манюная осёкся: важными в жизни вдруг оказались не сами события, а наполнявшая их кровь. «Кровь отступническая! Равнодушно-преступная кровь земных дел! И честная, лазурная кровь небесная! Два вида крови сталкиваются и вскипают в каждом деле, в каждом из исторических событий, в каждом из тел человеческих!»

Прозрачные люди с тихо бунтующей кровью, изголодавшиеся по безобманной жизни и неложным словам, сновали вблизи и вдали от выставки достижений народного хозяйства. Радуясь новым смыслам, Манюня резко дёрнул правой ногой. С ноги слетал башмак. Спускаться времени не было и бандонеон мешал. Изловчась, в бешенстве содрал он с правой ноги ещё и носок, а с левой и то, и другое. «Босиком так босиком»!

– Чё, дорогуши? Чё, пособнички? Драпака дали? – задиристо крикнул Фетюнинский вслед Бровцыну и Костовичу, – и сыграл на бандонеоне отрывок из танго «Adios, Nonino», которое сочинил семьдесят лет назад аргентинец Астор Пьяцолла. Бережно мелодию закруглив, собрался преодолеть он последние ступеньки…

Строго и чинно, как водолаз со вскипающей кровью, поднимался Манюня со дна человеческой мерзости! Вокруг туманно сиял наивный, так ни шиша в себе самом и не расчухавший мир. Внезапно сразила мысль: не понимать мир лучше, чем понимать его. От радости сам собой раскрылся для смеха рот. Тут сзади раздался шум: спрыгнули в бассейн, трое куда-то отлучавшихся дронопускателей. Но, теперь, после обретения новых смыслов существования, Фетюнинскому было наплевать и на них, и на Бровцына с Костовичем…

Удар ножом в спину наивного мира был страшен и был силён. Стерегущая тело, а теперь внезапно выпущенная наружу голодная кровь, тут же дошла до точки кипения, и вместе с душой, розовыми парами, – которые могут засечь одни только спецприборы, – стала уходить в небо.

Дымная, тёмно-коричневая радость, как после укола промедолом, сделанного Манюне семь лет назад, всё в той же Авдеевке, заволокла мозг бандонеониста. Выронив гармошку, рухнул он из полноты собственного мира в пустоты бассейна. Остатняя часть его крови, перестав омывать порожние пространства покинутого душой человеческого тела, намочив майку и трусы, быстро, добежала к босым ступням, и с ласковым равнодушием, начала растекаться по выщербленному ветрами и временем железобетонному дну нашей жизни.

Копьецо отца Павла

История одной ночи

– Реки по небу, рыбы посуху, овцы по облакам… Вижу – невидимое, и звук его слышу! А записать – никак. Но рассказать кой-когда могу. Оно ведь, рассказать мир другому, – а особливо мир небесный, – что слаще этого? Одна молитва. Так что про остальные чудеса рассказать и не проси. Зато про отца Павла – с дорогой душой! Ты, вижу, к дому его сердцем прирос. В дому этом много чего замысливалось, и опосля вещественную силу обретало. К примеру, достопамятный случай был…

К назначенному часу я опоздал. Дом Флоренского оказался заперт. Мало-помалу темнело. Покружив близ дома, присел я под деревом на корточки. Тут Найдёныш – так он себя назвал – и подступил. Небольшого росточка, расхристанный, тихо-юркий. Сперва дичился, потом осмелел:

– На стаканчик не сыщется? Ни-ни! Водочки не пью… Сладенького кагорчику и то на глоток лишь.

Пригласил его в кафешку. Чинно, даже величественно, Найдёныш отказался.

– Нетути. Не люблю подавальщиков. Пойдём лучше со мной на Валовую улицу. Тут недалече. Столик близ Валовой, во дворе проходном имеется. За столиком тем никто никогда не сидит. Сила незримая от столика отводит. Только мне, пьяненькому, и позволено. Столик старый, а не сгнил. Спросишь – почему? Так ведь сиживал за ним отец Павел многократно. Вот бы кого святым страстотерпцем признать! Ан нет. Отказываются! Мол, сам на себя, во время расследования, напраслину возвёл. Не верю я в это. Потому как покрыты дела тогдашние мраком неизвестности. Зато верю в то, что от деда своего узнал в точности: в годе 1919-м, а потом и в 20-м, когда Лавру в пух и прах разносили, приладился отец Павел за столиком низеньким сиживать. На Валовой, да ещё в Овражном переулке – два любимых места у него образовались. Деревья здешние его к себе влекли. Осматривал их внимательно, кору трогал. Идём! Там, на Валовой, рядом с памятным домом, по рекам небесным поплаваем!

Найдёныш встряхнул головой, причём пепельно-коричневые волосы его, торчащие на затылке ежом, не шевельнулись. Зато ещё не старое лицо сморщилось компотной грушей, заулыбалось складками.

На Валовой близ двухэтажного деревянного особняка зажёгся ранний фонарь. Дом этот видел я и раньше, но в июньском сиреневом сумраке смотрелся он мягче, таинственней.

– И тогда фонари горели, – зашептал Найдёныш, проследив за моим взглядом, – да и к дому графа Олсуфьева фонарь нас не случайно вывел!