Голодная кровь. Рассказы и повесть

Отдыхать в зале 7-й клинической больницы – как это положено всем кровесдатчикам – Бровцын, Костович и Фетюнинский не стали, доехали на трамвае до улицы Якорной, спустились к Москве-реке. Там коньяку из складных стаканчиков, припасённых Манюней, и выпили. От реки наплывал пронизанный иглышками солнца апрельский туман. Толстому Бровцыну даже курить расхотелось. А Костович, погладив синюю бороду, опять задымил, как труба.

– Как в сауне туман! – таял от восторга двухметровый Фетюнинский.

Вдруг поперёк сладких причмокиваний и густых похвал «дяде Васпуракану», хмурый Костович, возьми, да и брякни: «Хорошо в тумане жить. Ни хрена не видно, и жареным не пахнет. Погуще б он лёг! А давайте, хлопцы, до завтра есть не будем? Может, туман у нас внутри сильней заклубится?»

Обменявшись телефонами, разошлись. Причём договорились: кончив голодать, распрекрасное это событие обильно спрыснуть.

Денёк апрельский тёк небыстро. Но помаленьку, стал кончаться и он. Жёлто-пенными огнями взбурлил вечер. Как только стемнело, у всех троих, в разных концах Москвы и разных положениях тела, стала кружиться голова. Нежное жизненное ошеломление мягко поплескивало их, отдавших свою кровь неизвестным лицам, по щекам, по заушьям. В быстрых сменах огней и тьмы, в промельках безмыслия и неясных дум, оголодавшая кровь стала бережно толкать Бровцына, Костовича и Фетюнинского к тому, чего им втайне хотелось, но на что в обычном состоянии решиться они не могли.

Голодный как волк Костович двинул выпендриваться в научную библиотеку, где решил наконец-таки объявить себя доктором исторических наук. Но по дороге приключилась с ним неприятность: в двух шагах от библиотеки, окликнул из кустов напрочь забытый голос: «Костышка? Ку-ку! Ты не доктор, ты не донор, тебя чёрт за шею тронул, – принялся дразниться писклявый, как у третьеклассницы, голосок. Костович минут пять тужился, но потом всё-таки припомнил: «Ну, Калешина, ну лярва подсадная, схлопочешь ты у меня! Нарочно в Троекурово съезжу, на твою могилу плюнуть!..»

В местный клуб с любимым своим бандонеоном, хоть раньше этого и стеснялся – подался и Манюня. Сыпались с почерневшего неба тихие искры, стукаясь лбом о стенки сосудов, как пьяненькая, бродила по жилам, истощённая кровь. «Не человек против жизни бунтует. Кровь его! И притом, кровь сытая, мясом сырым перекормленная! А кровь голодная – не ко вражде, к сочинительству мелодий и слов толкает…» – уговаривал себя Манюня, присев на стул и утвердив на левом колене аргентинскую гармошку.

Он сперва импровизнул (проще говоря, пробежался пальцами по кнопкам), но на музыку его внимания не обратили. А вот когда сладко-щемящим переливчатым звучком, повёл «Севастопольский вальс», кто-то стал подпевать, а двое пожилых, – дамочка в шляпке и старикан с бело-бульдожьим лицом – поплыли под бандонеон в танце по кафе-бару. Но тут же Манюню и выперли. Правда, ласково. Уже на выходе догнал бармен, сунул в карман куртки бутылку пива: «Хозяин велел передать». Брезгливо, двумя пальцами, выдернул Манюня из кармана чешского «Козела», поставил на приступочку.

– За Севастополь подачек не принимаю!..

Взять без спросу тестев роскошный «Майбах» и на нём ездануть к девкам – мечталось Костовичу давно. Несколько раз он подбирался к машине, но помня, что получал по балде и за более мелкие проступки, себя сдерживал. Причём о тычках и затрещинах вспоминал со сладостью: тесть был миллионер, правда, денег или поводить машину Костовичу никогда не давал, так что и оплеуху от родственничка получить было в радость. Костович поехал и помял бампер. Тишком вернув машину на место, стал ждать затрещин.

Позвонить однокласснице и сказать: всю жизнь хотел только её – могло влететь в голову лишь толстому Бровцыну. Позвонил. Поговорили полминуты. А потом мобилка всхлипнула, одноклассница Лера отключилась. Здесь-то Аркаша и обнаружил записку жены: «Уехала с Любашкой на три дня к маме. Поголодаешь у меня, чёрт лысый!..»

Новый отгульный денёк выдался на славу. Костович с утра натрескался от пуза. «По-любому никто не узнает!» А Бровцын тот не ел, потому как тупо перечитывал записку жены. Манюня же думал о том, что кровь крови рознь, что голодная кровь звонче и восторженней сытой. А тут ещё медсестра Сонечка позвонила: «А вдобавок доктор сказал – есть Иродова кровь: жестокая, убийственная! Смешалась она с кровью праведной, когда Царь Ирод младенцев резал и кровью их захлёбывался! Но есть и другая кровь – младенческая, небесная. Вот какую кровь, Макар Глебыч, могла б я с вашей смешать»!

Ощутив после Сонечкиных слов неясное постукиванье в кончиках пальцев, с бандонеоном в руках, отправился Манюня на встречу с новыми знакомцами.