Голодная кровь. Рассказы и повесть

Через несколько дней, уже на Святой неделе, в обители «срывали личину» с чудес. Рота курсантов окружила Лавру. На крышах угнездились пулемётчики. Бурля, прибывала толпа: часть её оставалась на площади, часть проникла в Лавру. Вот-вот должно было состояться «принародное» вскрытие. Но здесь внезапно объявили: вскрытие раки отложено до десяти вечера. Люди, однако, не расходились. Вскрывальщики тоже чего-то ждали. Ещё не стемнело, но зачем-то зажгли фонари.

Вскоре, потрескивая мотором, затянув дымом электро-свет и свет природный, на площадь перед Лаврой въехал грузовик с крашенными киноварью бортами. И тут же застрял в подтаявшем, вязко-тягучем снегу. Тотчас красноармейцам приказали тащить вручную из кузова огромные лампы на треногах. Узрев железные ноги, народ загудел тревожно. Красный командир, журя и успокаивая скопившихся перед Лаврой людей, объявил: доставлены аппараты, способные снять на плёнку вскрытие раки.

Тут выставился вперёд расстрига. Обзывая собравшихся балбесами и деревенскими дурами, стал орать и махать руками, видно стараясь засняться на плёнке. Командир красноармейцев, с отвращением отжал расстригу в сторону и ещё раз объявил: ничего пугающего в аппаратах нет. Называются они по имени небесной планеты: «юпитерами», и будут освещать место вскрытия: кинооператор ручку аппарата покрутит и снимет всё это дело на плёнку.

Волнения, однако, не утихали. Вдруг раздался крик. Одного из преследователей Преподобного, прямо в лаврском дворе накрыла падучая. Упавший бился в судорогах. Народ, воспринял падучую, как знамение, и выжидающе стих. А отец Павел вздохнул облегчённо. И ещё раз сжал рукой в полотняной торбочке, висевшей у него на плече, прихваченное с собой и уже заледеневшее от апрельской стужи церковное копьецо. Кончик копья напоследок ласково уколол палец, отец Павел вынул руку и капельку крови, выступившую на подушечке пальца – бережно слизал. «Вот копьецо из орудия смерти в орудие жизни и превратилось. Схоронить бы его для памяти понадёжней!»

Мысли о воинском копье, приносящем мир, а вслед за ними и мысли о чудесном неосквернении главы Преподобного – ободрили, утешили. Вот только покойного старика-Трубецкого было жаль. О князе отец Павел тут же помолился. И опять полегчало. А может, и оттого полегчало, что, умерив электрическую яркость, а потом и окончательно ослепив горевшие на площади фонари, прояснилось напоследок апрельское небо. И зарделся над Сергиевым закат: из лаврского двора невидимый, но отцом Павлом хорошо ощутимый. Завершив молитву, и чуя приближение чего-то громадного, непомерного, поправив сбившиеся на нос очочки, вышел священник за ворота и начал произносить полушёпотом совсем иные, облачками пара трепещущие, а затем постепенно огустевающие и наливающиеся плотью слова́, в чём-то подобные молитве…

«Бог есть свет! Не в смысле нравоучительном, а как суждение восприятия, – духовного, но и непосредственного восприятия славы Божией. Созерцая эту славу, мы зрим единый, непрерывный, неделимый свет. Свет есть деятельность Божия, София же – первое огустение этой деятельности, первое и тончайшее произведение ее, еще дышащее ею, к ней настолько близкое, что между ними, нельзя провести и самой тонкой границы. И мы бы не могли различить их, если бы не соотношение: света, – деятельности Божества, – и Софии, – перво-твари или перво-материи… Солнце, тончайшая пыль и тьма пустоты в мире чувственном, и – Бог, София и тьма кромешная, тьма метафизического небытия, в мире духовном, – вот те начала, которыми обусловливается многообразие цветов. Как сейчас над фонарями, над рыхлым снегом под возгоревшимся за стенами Лавры закатом…»

Окрыляемый новыми мыслеобразами, следующим утром отец Павел снова отправился в Лавру. Но почти сразу вслед за ним вошёл комиссар. И как раз тот, чья супруга предупредила о вскрытии раки. Уже зная, что комиссар скажет, отец Павел сладко вздохнул: «Как сноровисто управляет жизнью нашей Господь! Муж и жена едины, а действуют по-разному, но в конечном итоге придут к одному и тому же: к славе Божией! Почему и не страшно теперь то, о чём комиссар объявит!»