Голод

– Ты должен остаться дома. Со мной ничего плохого не случится. Обещай, что не пойдешь за мной.

Глаза – как хрупкий фарфор. Ты пообещал, и я крепко обняла тебя. И удалилась нарушать закон.

Изгнание плода. Совсем недавно это преступление каралось смертью. Выпрямив спину, я переступала через корни и низкорослый кустарник. Живая среди скорби. Достаточно сильная, чтобы совершить то, что мне предстояло совершить. Деревья были как я – перекошенные, узловатые и решительные, когда я уселась посреди звуков леса. Я принимала по наперстку средства каждый час, следя за временем по движению солнца, пока не начались схватки. Затем еще наперсток. Вскоре меня начал прошибать пот. Волосы прилипли к шее. Ноги горели, меня били озноб и дрожь. В темноте дрожали осины. В полузабытьи появился пастор, на нем были сапоги хозяина, он качал головой, как лавочник по весне, и подписывал одну бумагу за другой, чтобы куда-то меня отправить. Сложившись пополам, как охотничий нож, я потела всю ночь, меня то и дело рвало.

На следующий день ближе к вечеру ноги начали меня слушаться. Меня охватила горькая гордость – твердая, как горы Хельсингланда, покрытые соснами. На косточках пальцев остались глубокие следы моих зубов.

Я выпила воды из ручья пересохшими губами, ощущая, как уголки рта жжет от рвоты. Легла на мох и посмотрела в ясное небо. Наверное, на какое-то время я унеслась прочь – когда я вновь открыла глаза, ярко-зеленый мох был совсем рядом. Крошечные капельки влаги блестели на нем как стекло, как бриллианты. Все равно что смотреть на них через увеличительное стекло. Я набрала полные легкие лесного воздуха. Сила. Прошла босиком через поющий ручей. Во всем здесь, во всем. Потом я пошла через лес к тебе домой.

За эту одну-единственную ночь ты очень вырос, и я тоже. Приложив ладонь к твоей спине, я почувствовала через ткань, какой ты тощий. Мое новое, решительное «я» посмотрело тебе в глаза.

– Сейчас все так, как есть, Руар, – сказала я. – Но всегда что-то еще ждет впереди.

Ты поднял глаза.

– Мама, а я стану как отец?

«Нет!» – хотелось мне ответить, но ты, конечно, имел в виду Армуда.

Я кивнула.

– Армуд никогда не ломался, он мог покачнуться, но потом продолжал свой путь вперед. В тебе это есть, Руар. Стой уверенно на своих ногах, когда вырастешь. Не бойся требовать своего. Не полагайся на случай, делай что-то.

Твое лицо оставалось закрытым.

– А ты, мама? С тобой все останется по-прежнему?

Я знала: все именно так, как ты говоришь. Мне пришлось смириться с тем, что происходит, но что мне еще оставалось? Вернуться назад для меня было невозможно, но ты не знал этого, не должен был узнать. Я вызвала в памяти решимость, посетившую меня, когда плод шевельнулся в животе.

– У меня все наладится, – сказала я, и мой голос прозвучал уверенно. – Ведь у меня есть ты.

Тоненькая ручка обняла меня.

– Да, мама, у тебя есть я.

Кора Смола и янтарь

Продолжают ли волосы расти, когда человек умер? Действительно ли он мертв, если на нем что-то растет? Костяшки пальцев у Бриккен желтые, как листья, готовые вот-вот опасть с ветки и опуститься на землю в саду. Тогда дом станет моим по-настоящему, но я останусь в нем одна. Без стаи. К счастью, моему сыну удалось избежать этой пустоты, глядения в одну точку, теперь у него своя жизнь. Над досками пола витают шепоты, но ему не надо это знать. Свет, падающий в окно, теряется в темных углах комнаты. Туман из леса окутывает нас. Словно кулисы для пьесы ни о чем. Бесконечная игра в прятки с правдой, которой мы не желаем смотреть в глаза – ни Бриккен, ни я. Из крана капает. Бриккен подносит чашку ко рту – я вижу, как у нее дрожит рука. Ее взгляд как будто буравит мне кожу, я невольно отвожу глаза.

Когда она уходит, чтобы принести последние бумаги – список псалмов и предложения по организации поминок, я сижу на месте и чувствую, что тону. Кусаю сухое миндальное печенье и ощущаю, как споры плесени прилипают к языку. Жизнь в этом доме. Так много всего осталось невысказанным. Между тем так много слов произнесено за этим покрытым шрамами столом. Столько историй о стыде – или же это был страх. Скоро она вернется. Честнее всего было бы рассказать, тогда я раздавлю ее. Продолжать лгать – она помилована, а я разорвусь на клочки. Что из этого правильно? Моя собственная мать всегда говорила не то, что надо, а это никогда просто так не сходит с рук, так что я молчу. Следую привычному распорядку. Будь обычной. Обычной, в меру необычной, смирной, как овечка, но целься в горло – загрызи всех врагов, пока не поздно.

– Может быть, я и приемная дочь блудницы, но зато мать самому благочестию, – сказала как-то Бриккен.

С тех пор прошло лет пятнадцать, но память ясна, как стеклянный шар, выдутый в ручную.

– Никакого первородного греха не существует, – продолжала она в тот день, глядя на меня. – Каждый человек несет свой собственный.

Старая дура.

Помню, как все внутри сжалось.