Голод

Тут я взяла с плиты остывшую овсяную смесь и вылила ему на голову. Потом натянула сапоги и ушла в лес. Бриккен сурово посмотрела на меня, когда я вернулась. Могла бы и сама его накормить, раз уж это так важно.

Через некоторое время приехала моя сестра Лива, пробыла у нас неделю. Теперь она тоже была замужем и жила в Смоланде с мужем, оптовым торговцем, который картавил – когда он произносил мое имя, оно звучало совершенно чуждо. Щеки у нее были круглые и нежные, как булочки со сливками. Они с Бриккен сидели в кухне, пили кофе и болтали. Еще она немного помогала мне с Бу, и несколько раз сказала, какой он хорошенький – а потом уехала восвояси. Бриккен смотрела на меня, будто ожидая чуда – что я теперь буду лучше себя чувствовать. Я поднялась наверх и снова легла.

Когда-то я все сделала, чтобы избежать Норрфлю, теперь у меня собственный дурдом. Там, внизу, происходило нечто иное. Их стаю я наблюдала через дверную щель, выходя с мусором и компостом. Они смотрели друг на друга, все трое, стоя у порога кухонной двери. Свет лампы под потолком на мгновение заслонила тень от двери, захлопнувшейся между мной и ними. Я же осталась в темной прихожей. Одна.

Хотя Руар все же был немножко моим, вторая луна на моем небе. Случалось, мы разговаривали о чем-то во дворе или в кухне. От этого у меня в голове начинало стучать потише – Руар распространял вокруг себя спокойствие. Как в тот раз, когда он влил сироп в жидкость для мыльных пузырей в холодный безветренный день. Такое только он мог придумать. Я стояла рядом, когда он свернул из металлической проволоки два кольца и протянул одно Бу. Вместе они так чудесно смотрелись. Я видела, как осторожно рождался пузырь, как он пролетел немного и мягко приземлился, не лопнув. Ледяной воздух обдувал мне щеки, а передо мной разворачивалась картина непостоянства. Пузыри рождались и летели к неизбежному концу, но выживали и замерзали на морозе до твердого состояния. Толстенькие пальчики пытались схватить их, а мне хотелось оттащить Бу.

– Перестань, Бу!

Руар глянул в мою сторону. Спасать пузыри он не стал, но надул еще, и у Бу не хватило сил бегать за всеми. Маленькие пузыри оказались упрямее, устойчивее, чем бесстрашные большие. Я затаила дыхание, пока зимний воздух превращал их в стеклянные сферы с узорами, наводившими на мысль о ледяных деревьях в сказках и нездешних джунглях. Узоры на пузырях приобрели форму округлых листьев, летящих вверх, и ледяных гирлянд из невиданных цветов – замкнутые пространства совершенства. Забраться в один из них и смотреть наружу из безмолвия. Бу кричал и хохотал, гоняясь за ними. Постучал кулачком по замерзшей стеклянной сфере. Пузырь раскололся. Я подбежала к сыну, отдернула его руку, прежде чем он разбил еще один шар, но Руар подскочил так же быстро. Подхватил ребенка на руки, погладил по вьющимся волосам на затылке.

– Вороненок мой.

Голос его звучал нежно. Ведь не он всегда должен и обязан.

Даг никогда не выдувал замерзшие пузыри. Никакой нежности в голосе, хотя мы поклялись любить друг друга.

Настал вечер – как удар в лицо. Пальцы у меня онемели, пока я приволокла сумки из магазина. Руар и Бриккен беседовали в кухне, когда я вошла. Им никто больше не был нужен. Он освещал ее лицо, и в эту минуту я увидела то, о чем уже догадывалась – он и есть Овчарка Бриккен.

Поднявшись наверх, я стала кипятить воду с солью для картошки. Даг улыбался, как идиот, пока ел, барабаня пальцами по подбородку – я подумала, что у него и там выскочат прыщи.

– Вкусно, – проговорил он.

– Какой ты дурень, – сказала я ему.

Он поднялся со стула и, даже не убрав за собой тарелку, вышел в дверь и закрыл ее за собой. Те слова уже нельзя было взять назад, они запали ему в душу. В тот момент в наши отношения проникла сырость, от которой они прогнили насквозь. Когда он встал из-за стола. Наши отношения охватила гангрена, и после этого наше маленькое «мы» уже невозможно было спасти. Он был медлительным идиотом, которого никто не мог выносить – и я надоела ему.

После того вечера он меня больше не замечал. Никаких прикосновений, никаких разговоров, секс очень редко и наспех – я терпела, стиснув зубы. Собираясь на работу, он надевал синие штаны и двойные толстые носки, не благодаря меня за то, что я их постирала.

– Вернемся в субботу. Да ведь, пап? В субботу?

Я положила в его ранец коробку с едой и подала ему.

– Тебе обязательно надо уезжать?

– Да.

Он взял свой ранец у меня из рук, словно снял с крюка.

И они уехали. Большие лапы и коричнево-белая шкура исчезла среди темной зелени, когда Овчарка побежала и скрылась за деревьями, оставив меня одну. Во рту ощущался вкус кислой отрыжки. Я называла это изжогой, но честнее было бы сказать «страх».

Кто я в самом деле, помимо коробки с едой, постиранных рабочих брюк и трусов, сложенных в ящике комода? Кто я, когда я не варю ванильный соус из ванильных палочек, где мое место? Кому-то есть до меня дело?

Бриккен поднялась на второй этаж, чтобы составить мне компанию.

– Не думаешь, что ребенок хотел бы братика или сестричку?