Голод

Я думаю о том, что нападение – лучшая тактика защиты.

– А твоя собственная мама, ты ее помнишь с детства?

Давно хотела спросить, но все не решалась. Я-то свою хорошо помню, хотя наши пути и разошлись.

Бриккен ошарашена моим вопросом. Поначалу я думаю, что она не ответит. Она открывает рот и закрывает снова. Но потом откашливается:

– Помню, в детстве мама брала меня на руки, когда я плакала. Помню, как она носила меня на руках, помню еще красивый венок из полевых цветов, который она сплела для меня. Ради нас, детей, она готова была на все. Буквально на все.

Тело у меня становится ватным. Я-то думала, что Бриккен обидится или рассердится. Именно поэтому мне не раз хотелось задать ей этот вопрос. Но она только замыкается в себе, замолкает, избегает смотреть на меня. На самом деле мне хочется спросить еще – что случилось с ее родителями, они умерли или просто не смогли о ней позаботиться, но мне так и не удается встретиться с ней глазами. Когда она снова заговаривает про Фриду, мне начинает казаться, что она сыпет между нами слова, чтобы замести следы.

Фрида все худела, теряла силы и таяла на глазах. Ее прошибал то пот, то озноб, простыни в кровати становились все более влажными. Сколько ни протирала Бриккен ей лоб, на нем не переставал выступать холодный пот, а резкий кашель не унимался. Все дети спали в другой постели, чтобы не намокнуть.

– Что отличает больного человека от здорового – твое тело или корабль, или тюрьма, – говорит Бриккен. – Либо ты можешь, либо не можешь выпрямить спину, выйти из дома, приготовить еду. Можешь или не можешь сам подтереть себе задницу.

Бумага с именем Руара ускользает со стола, опускается на пол. Там она и остается лежать – как он. Мне очень не хватает его. За окном ждут опавшие яблоки, которые никто не собирается, скользкие под ногами. Они упали с веток, оставив пустоте предостаточно места. Если бы я встала сейчас под яблонями, лампа в кухонном окне показалась бы такой теплой и зовущей среди сырости и мрака. Раньше мы собирали яблоки вместе: мы с Руаром передавали корзины Бриккен через кухонное окно, она же пела кошке и готовила варенье. На этот раз мне, видимо, придется собирать их одной.

У забора появляется косуля, смотрит мне в глаза, но в следующую секунду исчезает. Или все это мне почудилось. Может быть, это просто ветка качнулась. Рога у косули отрастают каждый год, рождаются заново словно почки, как я слышала. У людей все по-другому. Сделанного не воротишь.

Вечер ложится на нас тяжелой крышкой. В это время года вечера еще бледные, но скоро они станут черными – приближается осень.

Мы ищем одежду ему на похороны. Что-то другое, только не эту черную смирительную рубашку. Я достаю из шкафа вешалки и стопки вещей, показываю Бриккен, но она только качает головой. Она отвергает синюю рубашку с кругом от жевательного табака на нагрудном кармане, которую я купила ему в «Домусе» в Сёдерхамне всего пару лет назад.

– Нет, только не эту. Он говорил, что она кусается.

Потом она хмурит брови при виде серой.

– Только не синтетическую, – говорит она и отмахивается, когда я показываю стопку норвежских свитеров.

– Ну мы же не в Норвегию собрались.

Я продолжаю, сохраняя нейтральное выражение лица. Стискиваю зубы – выхода нет. Может быть, ее и устроил бы тот черный костюм, но мне он не нравится. Зеленая охотничья куртка согрела бы его куда лучше. Бриккен хочет отделаться от нее, отдать или выбросить. Я хотела бы оставить ее себе, скажем, надевать под свою одежду. Так много одежды, которая больше не нужна – по коже пробегают мурашки, когда я беру ее в руки. Нижние футболки, которые я помню, полосатая праздничная рубашка, в основном провисевшая в шкафу, охотничьи кепки, протертые внутри, синие брюки с круглым пятном от табакерки. Рубашки отправляются в мешок с надписью «отдать». Брюки, кепки и футболки она вынуждает меня выбросить, теперь я вынуждена своими же руками препроводить их в один из двух черных мусорных мешков. Вещи, лишившиеся своего владельца. В глубине души я надеюсь, что она не поведет меня в прихожую, чтобы разобрать сапоги. «Там по полу сквозит», скажу я, если она попробует. Сейчас я показываю ей очередную рубашку, белую в красную клетку. Помню, когда он перестал ее носить – у него начали дрожать руки, так что он не мог больше застегивать пуговицы. Мне приходилось помогать ему.

Помню тебя в этой одежде, помню тебя в саду у спиленного дерева, в кепке, натянутой на глаза в грибном лесу, в комнате стоящим против солнца из окна, когда ты натягивал на себя вот эту рубашку.

На рукаве разошелся шов, но ткань в хорошем состоянии. Бриккен указывает на черный мешок.

– В мусор.

Тут я восстаю.

– Разве из нее нельзя наделать кухонных полотенец?

Она вздыхает, но позволяет мне отложить рубашку в сторону.