Гнёт. Книга 2. В битве великой

— Ага, выучился по-русски. Не так ещё запоёшь.

Ротмистр подошёл, взял маленькие ножницы. Надрезал ворот рубахи на спине и разорвал до пояса. Не слушая жалобного бормотания, он прижал к обнажённому плечу папиросу. Мансур дёрнулся и закричал.

— Цыц ты, животное! — заорал Крысенков, беря шприц.

— Говорил, трудно будет. Скорее обессильте его, — просил полковник, горящими глазами наблюдая за искажённым болью и ужасом лицом юноши.

— Ничего, сейчас приложу другую печать, а потом шприц.

Он стоял, держа в правой руке шприц, а в левой папиросу. Но едва он сделал движение, как Майсур эластичным прыжком вскочил на ноги и крикнул на чистом русском языке:

— Другую печать я сам тебе приложу, проклятый?

В тот же момент сокрушительный удар по скуле отбросил ротмистра в угол, где он растянулся во весь рост. Поражённый полковник, выпучив глаза, смотрел на происходящее, почти инстинктивно схватил лежащий на столе револьвер, но увесистый кулак, сунутый ему в нос, заставил его взвыть; осев в кресле, полковник медленно сполз под стол. Очнувшись, ротмистр увидел в открытом окне широкую обнажённую спину и крепкий бритый затылок в старенькой тюбетейке.

Как молния, кинулся Крысенков к столу, схватив револьвер, выстрелил, целясь в затылок.

Ярость и вспышка от выстрела помешали увидеть результаты. В тот же момент послышался всплеск.

Из-под стола выглянуло бледное испуганное лицо с посиневшим и распухшим носом.

— Сбежал? — хрипло спросил полковник.

— Едва ли… Стреляю я метко, — шепеляво ответил ротмистр.

— А ведь, батенька, этот подлец свернул вам скулу… — говорил, соболезнуя, полковник, ощупывая свой нос.

Только теперь оба почувствовали боль в изуродованных лицах.

— Упустили опасного революционера! — негодовал Крысенков. — Чисто говорит по-русски и комедию ломает, артист!

— Что же делать? Искать?

— Кажется, я ухлопал его. Быть может, труп вынесет на отмель. Надо послать завтра. Ну я, поеду в госпиталь. Сил нет, болит.

— А я домой, — пробормотал полковник, прикладывая к носу смоченный коньяком платок. — Проклятый щенок!..

* * *

В маленьком дворике ювелира Рузмата на айване, закутавшись в тёплые ватные одеяла, спал хозяин. Хотя ночи были прохладные, старику было душно в комнатах. День и ночь он проводил на айване. По-стариковски чуток сон, перед самым рассветом Рузмат ощутил лёгкое сотрясение крыши и какие-то звуки, похожие на побрякивание ашичек[8], которыми правнуки играли с друзьями. Вначале старик подумал, что это землетрясение, но, проснувшись окончательно, понял — другое что-то. В это время на крыше раздалось заглушённое чихание. Рузмат встал, запахнул халат, всунул босые ноги в калоши и сошёл с айвана.

— Кто? Албасты[9], что ли?..

— Это я, дедушка, Рустам… сын Арипа…

— Так чего ты на крыше зубами стучишь? Скорей слезай.

По развесистому урюковому дереву быстро спустился внук. Мокрый и дрожащий, он пробормотал:

— Озяб… Не хотел вас пугать.

— Ийе! Нашёл время купаться. Снимай мокрое, ложись под одеяла. Сейчас принесу чай. В мангале стоит чайник.

Отогреваясь, Рустам рассказал деду, как, попав в жандармское управление, назвался Мансуром-сиротой. Как его там хотели замучить и как он ушёл, прыгнув из окна в Анхор.

— Едва успел, стрелял, дьявол. Оцарапала плечо пуля.

— Надо перевязать…

— Пройдёт. Только кожу содрало.

— Аллах велик! Спи, дитя, светать уже начинает.

* * *

…На тихой Карасу в курганче постаревшего Арипа — печаль и тревога. Вот уже двое суток мучается родами старшая дочь Малахат. Со всей махалли собрался целый синклит бабок-повитух, проделывающих с роженицей дикие ритуалы: то мнут ей живот, отчего у бедной жертвы вырывается мучительный крик, то начинают кружиться, ударяя в бубен и покрикивая: "Выходи, выходи!" А то ещё подхватят под руки и таскают по комнате, пока Малахат не потеряет сознания.

Арип сидел на айване, не замечая принесённой женой чашки с кислым молоком и горячей лепёшки. Мучения дочери болью отзывались в сердце. "Как облегчить их?" — спрашивал он себя и не находил ответа. Что может сделать тут он, мужчина? Если бы его дочери угрожала опасность или обида от людей, то засучил бы Арип рукава на ещё крепких руках и разделался с обидчиком. А тут он бессилен. Бессилен ли?

Он вспомнил. Русская женщина — врач Марьванна — вот уже два года работает в больнице старого города Ташкента. Так почему же он Арип, не свезёт дочь в старый город? Ведь он же знает, как сильна наука у русских, знает, как врачи поднимали на ноги больных, от которых отказывались табибы[10].

В это время раздался мучительный вопль Малахат, потом её жалобные причитания. К Арипу подбежала взволнованная Хасият. Опустившись на кошму, она простонала:

— О аллах… Мучается бедная. Кричит: "Хочу к Марьвание…" — Кондом головного платка утирая слёзы, Хасият робко взглянула на мужа. Арип решительно поднялся на ноги.

— Готовь её. Сейчас запрягу арбу, свезу в больницу. Ты тоже поедешь…

Жена благодарно взглянула на мужа и заспешила к больной. Минут через пятнадцать из ворот выехала арба, где на ворохе одеял лежала больная. Над ней, как птица над птенцом, распростёрлась серая паранджа Хасият.