Гнёт. Книга 2. В битве великой

Хотя вызванные на допрос солдаты, опустив глаза, все как один подтверждали показания арестованного, ротмистр не прекращал дела. Ему нужна была жертва. Несколько месяце" он не вёл допросов сам. В одни из апрельских вечеров, когда пряный запах акации дурманит голову, а тёмные ночи дышат тайной и лаской, Крысенков сидел в своём кабинете, медленно потягивая коньяк из серебряного стаканчика. Неожиданно открылась дверь, в неё протиснулся толстый полковник. Несколько дней назад полковник поднялся с постели после мучительных припадков острой боли и печени.

Ротмистр встал.

— Прошу, полковник, в кресло. Не угодно ли? — Он указал на коньяк.

Полковник, вздохнув, облизнул пересохшие губы, сказал с сожалением:

— Запрещено строжайше. Ни спирта, ни волнений. Полное спокойствие.

— В наше-то время? Мудрено выполнять такие предписания.

— Подумайте, как нелепы врачи. С одной стороны — война, сын попал в плен, с другой — революция как на дрожжах поднимает все слои общества, а они — полное спокойствие…

— Революцнонеры-то обнаглели…

У полковника заблестели заплывшие глазки. Он плотоядно улыбнулся. Понизив голос, спросил:

— Сцапали кого-нибудь? Что они замышляют?

— Замышляют празднование Первого мая. Железнодорожные мастерские бурлят. Листовками наводняют город. Неуловимы, черти. Сцапали — так, мелочь, плотва.

Помолчали, каждый думая о своём. Наконец полковник спросил шёпотом:

— А позабавиться с кем-нибудь есть?

Крысенков окинул своего начальника пренебрежительным взглядом.

— Развлечься хочется? А потом будете труса праздновать как прошлый раз?

— Так это, того… Тот русский был. Рабочие шум и гам подняли… А вы бы этими, аборигенами, забавлялись, бессловесный народ, покорный…

Ротмистр, прищурившись, смотрел на лампу, казалось, что-то обдумывал. Потом, вздохнув, проговорил:

— Что же, потешу вас. Попался гусь, листовки распространял.

— Серьёзно? — полковник насторожился.

— Какое! Глуп, бестолков, по-русски — ни бельмеса! Но… бечара[4], о нём никто не вспомнит.

— Да ну! Давайте, давайте его!..

Ротмистр нажал кнопку настольного металлического звонка, тот резко заверещал. В кабинет вошёл степенный вахмистр и вытянулся у двери.

— Вот что, Калач! Там у нас сидит парень из старого города…

— Так точно. Мансуром звать.

— К чёрту! Как звать — наплевать. Тащи его сюда. Только руки свяжи: здоровый чёрт…

— Он смирный, ласковый…

— Не разговаривать! Исполняй.

— Слушаюсь.

Калач вышел, постоял в раздумье, перекрестился и тихо прошептал:

— Прости, господи, и помилуй. Нет моей вины в душегубстве.

Замедляя шаг, направился в небольшую каморку. Там было так тесно, что даже человек среднего роста не мог лечь. Калач открыл дверь. Свет от лампы, висевшей в коридоре под потолком, осветил арестованного. Он сидел на полу возле стены, охватив руками колени и опустив голову.

— Мансур! — окликнул вахмистр, с состраданием глядя на юношу. — Айда, допрос будет.

Мансур с недоумением смотрел на жандарма. Тревожный сон, едва смыкавший его веки четвёртую ночь, ещё не прошёл. Он встал, распрямил плечи, поднял и опустил, разминаясь, руки.

— Нима?[5] Моя айда дома?

Его глаза радостно блеснули. Калач сокрушённо покачал головой.

— Яман[6], Мансур, допрос будет, допрос… Сам шайтан мучить будет… Кончал Мансур. — Он говорил взволнованно, коверкая слова, хотя знал, не понимает по-русски парень. А тот стоял, как всегда широко улыбаясь, но что-то острое, грозное мелькнуло в глазах, быстро прикрытых веками. Он шагнул в коридор, опять развернул плечи, раскинул руки, сжал и разжал кулаки.

— Эх ты! Разминаешься, не знаешь, что ждёт тебя, — бормотал вахмистр, доставая ил ящика, стоявшего у стены, короткую верёвку. Отводя руки арестованного за спину, бормотал:

— Прости, господи Иисусе. Не моя пина.

Юноша охнул и, что-то бормоча, освободив руку, показал на вздувшуюся под рукавом опухоль.

— Болит? Ладно, я легонько. Приказал связать, — он махнул в сторону двери.

Действительно руки он связал только для вида, их можно было легко освободить.

Через несколько минут арестованного ввели в кабинет. Он был спокоен, добродушная улыбка освещала весёлое лицо. Он низко поклонился офицерам и встал посреди комнаты.

— Калач, можешь отправляться. Будь на крыльце, никого не пускай.

— Слушаюсь.

Жандарм повернулся налево кругом, бросил жалостливый взгляд на парня и вышел.

— Как вам нравится экземпляр? И ни слова по-русски не понимает. Прелесть? — спрашивал Крысенков, роясь в шкафу и доставая какие-то коробочки.

— Не нравится. Силён, как бугай. Всё перевернет…

— А мы ему вспрыснем укрощающее, вся сила исчезнет. А пока страхом…

Он приготовил шприц, наполнив его жидкостью, разложил иголки и, закурив, подошёл к Мансуру. Указывая на пол, приказал:

— На колени, мерзавец!

Тот добродушно посмотрел на ротмистра, догадавшись, опустился на колени, что-то жалобно забормотал.

— Вот видите, никакой эсперанто не сравнится с интонацией голоса толкового человека. Ну ты, ишак… Где брал листовки? Говори, скотина, да по-русски!

Арестованный затряс головой и жалобно забормотал:

— Бельмейман, бельмейман, тюря[7], пожалуйста… — Лицо его было робким и жалким.