Гнёт ее заботы

Он повел ее вдоль по коридору к лестнице ― несколько соседей испуганно выглядывали из-за приоткрытых тонкой щелью дверей и перекрестились, когда две мокрые, изодранные фигуры похромали мимо ― а затем вниз по лестничной шахте на улицу, где все еще безлюдные ступени, словно резной орнамент взбегали по холму Пинчо.

На улице он не остановился ни на мгновенье, лишь быстрее потащил Джозефину через площадь, мимо фонтана-лодочки Бернини, к переулку на другой стороне. Там он немного расслабился, но все еще подгонял Джозефину по переулку на юг; так как когда Австрийские войска не обнаружат их в здании, они, несомненно, первым делом бросятся прочесывать близлежащие территории.

Тем временем на востоке небо уже начинало подергиваться серой дымкой. Наконец, первые лучи рассвета робко коснулись высоких шпилей и башен, и длинные облака над горизонтом заалели, словно мокрые бинты медленно напитываясь кровью зари. Кроуфорд обнаружил переваливающуюся полу-на-цыпочках походку, при которой бедро болело не так сильно, хотя временами, забываясь, он все еще переносил большую часть веса на безропотную Джозефину. Время от времени их обоих охватывала сильная дрожь, иногда настолько, что им приходилось останавливаться.

Возле Церкви Святого Сильвестро[278] Кроуфорд остановился передохнуть, и когда он прислонился к стене и позволил своим раскаленным легким немного расслабиться, он прочитал памятную табличку на стене, которая гласила, что где-то здесь хранится голова Иоанна Крестителя[279]. Это напомнило ему о поэме Китса «Изабелла», и он лихорадочно размышлял, чем же священники поливают эту голову, и что они надеются из нее вырастить.

― Этот женский монастырь, ― внезапно начала Джозефина, заставив его вздрогнуть, ― теперь еще и почтовое отделение. Я ходила сюда вчера по поручению Северна, узнать, не прислал ли им денег кто-нибудь из друзей Китса в Англии. Никто не прислал.

― Это все равно бы уже не помогло, ― заметил Кроуфорд. Он пристально на нее посмотрел. Казалось, она была в здравом уме, кем интересно она себя сейчас считает. ― Как ты здесь очутилась? Ты ведь здесь не из-за меня, верно?

― Нет, ― ответила она. ― Сначала дело было в гаруспикации[280]. Она прислонилась к стене возле него и уставилась в рассветающее небо. Белок ее глаза был весь в ярко красных прожилках. Один доктор сообщил мне это слово, когда понял, почему я работаю медсестрой. Он заставил меня уйти. Это было в… нет, не помню, Фабриано[281], Фирензе[282]… я теперь медсестра везде, где ни окажусь. Уже без этого не могу.

Даже несмотря на боль и усталость Кроуфорд хорошо помнил их встречу четыре года назад в больнице св. Фомы. «Не тогда ли она обнаружила в себе эту потребность»? ― Так что это такое… гаруспикация?

― Предсказание посредством осмотра внутренностей, ― ответила она, по-видимому, цитируя то, что когда-то услышала. ― У меня всегда достаточно работы, потому что большинству медсестер не нравится работать с хирургами; а мне это напротив нужно ― нужно обязательно видеть это.

Кроуфорд понимал, что опасно развивать эту тему дальше, даже если бы он был здоровым и проворным. ― Для чего… чтобы увидеть будущее?

Ее израненные губы растянулись в улыбке. ― Может быть, в некотором смысле, это и есть мое будущее. Надеюсь что так. Нет, чтобы увидеть, что… у людей внутри. Внутри у настоящих людей. Это позволяет нам… позволяет мне… мечтать. В моих мечтах я избавляюсь… Она остановилась, затем затрясла головой, придя в отчаяние от этой мысли.

― Так что это за мечты?

― О том, как я оперирую себя ― в этих мечтах я лежу столе, чуть приподнявшись, рассекаю скальпелем свой торс, капаюсь в собственных внутренностях, вытаскиваю все эти вещи, что терзают меня, и отбрасываю в сторону. Если бы я могла просто избавиться от них всех….

Кроуфорд воззрился на нее, со смесью озабоченности и ужаса на осунувшемся лице. ― Вещи? Какие вещи?

Она пожала плечами и качнулась к нему, словно собираясь упасть в обморок. ― Шестерни, ― ответила она, ― пружины, болты, цепи, проволоку… Она позволила фразе остаться незавершенной.

Кроуфорд молча обнял ее, не зная, что еще он может сказать.

Он повел ее на юго-запад к площади Навона, а затем, выглянув из-за угла магазина, несколько долгих минут изучал площадь и окно своей квартиры. Когда, наконец, он окончательно уверился, что Австрийцы еще не выследили его здесь, он велел Джозефине подождать и, прихрамывая, отправился через площадь к своему дому, и вновь появился спустя несколько минут с саквояжем и прогулочной тростью. Поступок, конечно, был рискованный, но он был убежден, что без денег и его медицинского набора у них с Джозефиной вообще не было никаких шансов, к тому же, если они хотели хоть куда-нибудь дойти, ему нужно было на что-то перенести часть веса с простреленной ноги.