Гнилое яблоко

– Ты не понимаешь, – прошипел Миико, накрывая руками кудрявую голову. – Должно же быть что-то, что принесет справедливость в этот кошмар. Единственное, что позволяло мне выдерживать день за днем – мысль о расплате. Никто не имеет права причинять мне вред. Никто. В моей голове осколки, я не верю никому и ни во что, и лишь одно правило уцелело: если тебе причиняют боль, бей так, как только сможешь. Пусть они знают, почему тебя нельзя трогать. Я выдержу все что угодно, выжидая подходящего момента, чтобы заставить их ответить сразу за все.

«Лучше замолчи, Миико, – подумал я. – Мне жутко тебя слышать. С каких пор твой голос звучит так холодно и презрительно? С каких пор ты способен связать в нормальное предложение больше пяти слов? Если это говорит Элейна, то почему она рассуждает о том, что относится к тебе?» Человек, которого я знал, обернулся чужой тенью, утонул в черноте. Мое ощущение нереальности усиливалось. И то чувство… я узнал его теперь. Отвращение.

– Когда я дождалась победы… мой первый же свободный шаг был назад, в яму позади меня, – проговорил Миико торжественно и с ощутимым удовольствием. – Смерть приятна, – произнес он затем, и я услышал его неискренность. – Даже собственная.

Поднявшись на ноги, он спокойно посмотрел вниз, как если бы в жаркий летний день готовился нырнуть в искристую освежающую воду. Темнота плыла волнами. Отума не существовало для нас. Мы были только вдвоем, как прежде… но мы больше не были вместе. Я бы все исправил… но он не позволял мне. Он отгородился от меня железной стеной безразличия.

– Миико, мне достаточно самоубийц. Не делай этого с собой, со мной.

Но его тусклая улыбка не оставляла мне надежды.

– Только объясни: почему? – спросил я, уже понимая неизбежность его падения.

Миико поднял бледные ладони, развернул их к себе, словно надеясь прочесть на них что-то.

– Когда твои враги раздавлены, для тебя не остается дела. Все не имеет смысла.

В моем горле было сухо и больно. Пальцы дрожали, и я сжал их в кулаки.

– Во мне тоже, ты считаешь, нет смысла? Я не заслуживаю того, чтобы остаться со мной? А наша дружба?

– Дружба? – тупо переспросил Миико. – Что она, наша дружба? Был бы ты со мной, останься твоя сестра жива?

Он вытянул руки, как будто действительно прыгал в воду, и оттолкнулся от выступа. Я услышал крик, прозвучавший в моей голове, и прежде, чем раздался удар о землю, зажмурил глаза…

Еще секунду посветив на опустевший выступ, фонарик выпал из моей руки. Я подбежал к Миико и упал на колени. И сразу понял, что он мертв. Это была самая страшная мысль в моей жизни – «Миико мертв». Даже страшнее, чем первая реакция на смерть Наны, потому что тогда мой разум был закрыт, а сейчас осознание пустоты и необратимости утраты пришло ко мне со всей беспощадной ясностью. Я дотронулся до гладкой прохладной кожи Миико и почувствовал, как боль оставляет его тело, больше не способное ощущать ее, перебегает в мои пальцы, по рукам движется к моим плечам и с них ниже в грудь, в сердце, чтобы сжать его и давить, давить, давить, выжимая до последней капли. Мертв…

Перевернув Миико, я увидел, что все его лицо залито кровью. Плотно сомкнутые веки словно закрашены красной краской. Тонкий луч лежащего на земле фонарика тянулся по глазам и лбу Миико, затем над лысой землей и таял в темноте. Обернувшись, я увидел реющее среди черноты белое лицо Отума, его широко распахнутые глаза, сейчас кажущиеся черными, и в них бесконечный ужас.

– Прости меня… прости меня… прости меня, – повторял он, будто пытаясь заколдовать меня. Я был для него всем, я был для него целым миром в этом предельно сузившемся пространстве. Нет сожаления, только страх, что после случившегося он будет мною отвергнут. Но среди его мыслей не было места для Миико, даже сейчас, после того, как он разбился об эти камни и лежал здесь – неживой и потерянный навсегда.

Отум дотронулся до моего плеча в глупой попытке успокоить. Я дернулся.

– Оставь меня, Отум.

Фонарик мигнул и погас, и мы остались в непроницаемом мраке – живые и мертвый. Мне было так больно, как будто вырвали сердце.

27. Освобождение

Последующие час или два были невнятны, как нарисованные углем на черной бумаге. Мы брели, держась на расстоянии. Отум не решался заговорить со мной, а я не мог даже смотреть в его сторону. Долина гудела, будто всю ее заполнял рой насекомых, и, продираясь сквозь темноту, я почти ощущал прикосновения шершавых крыльев. Нарастая, гул наполнял мои уши болью. Не знаю, что чувствовал Отум, меня же охватило безразличие. Я сдался. Смерть Миико оставила во мне пустоту, которую быстро заполнила безнадежность. Я буду идти сколько смогу, но, упав, даже не попытаюсь встать. Зачем мне победа, когда уже столько проиграно?

Потом среди темной воды нашего океана мы увидели золотистый огонек. Он не вызвал во мне ни надежды, ни предположений, но Отум убыстрился, спеша ему навстречу.

– Может быть, это что-то опасное, – сказал он. – Ну и ладно.