Гнилое яблоко

«И то, и то», – сдержанно ответил простуженный. Его плечи опустились. Столкнувшись с очевидным скепсисом, он передумал откровенничать.

Оранжевый пожал плечами, и двое медленно побрели дальше.

Не знаю, что меня заставило, но я выбрался и пошел за ними, ступая след в след за оранжевым, болезненно ощущая странное беззвучие моих шагов. Незнакомцам было достаточно оглянуться, чтобы напороться на мой пристальный взгляд. Неужели они так и не почувствуют меня в полуметре от себя? Нет.

(… нет дождя. Я уже вижу их без дождя)

Двое сосредоточились на молчании между ними. Я наблюдал, как слова вспыхивают и сгорают, пеплом падая на землю прежде, чем их решатся высказать. Наконец, простуженный выговорил через силу:

«Только ощущение нереальности позволяет мне все это выдерживать. Как будто я сплю и вижу сон… сон неприятный, мутный, но нет сил разбудить себя. Остается только ждать финала. Сегодня я впервые увидел труп. Очень… неприятно. Особенно если учесть, что это ребенок. Которого мы оставили там…»

«Они будут наказаны, – бесстрастно откликнулся оранжевый. – Кровь слишком дорога, чтобы лить ее попусту. Если Руурх останется голоден, весь мир погрузится во тьму».

«Так ли это? Погаснет ли солнце? Встанут ли реки? Откуда наша уверенность, что, не вмешайся мы, все это может произойти?»

Они остановились так резко, что я едва не налетел на них, и посмотрели друг на друга.

«Руурх существует, – тихо сказал оранжевый. – Ты не можешь быть с ним, но ты можешь быть для него. И горе тому, кто ему не нужен».

Простуженный вдруг со всхлипом втянул в себя воздух. Я протянул руку и, поколебавшись секунду, дотронулся до его плеча. Я не почувствовал тепла его кожи сквозь толстую ткань, но шероховатое сплетение грубых ниток ощущалось совершенно явственно. Если эти двое не были призраками, то кем был я?

– Эй, – позвал я и услышал в своем голосе страх. – Эй! Я здесь!

«Мне все это не нравится, – свистящим шепотом заявил простуженный, и оранжевый чуть отклонился назад, но не отступил. – Эта жестокость… Зачем? Вот эти люди намерены спасти мир? Когда я смотрю на таких верующих, я начинаю сомневаться в том, в кого они верят…»

Я положил ладонь на лицо простуженного. Его кожа была холодной и липкой. Я провел кончиками пальцев по стеклам его очков, но он продолжал смотреть на оранжевого.

«Не знаю, зачем я говорю с тобой об этом… ты один из них».

«Один из них… но, может быть, я рассуждаю, как ты, – приглушив голос до минимально различимого уровня громкости, произнес оранжевый. – В любом случае, я не намерен сдавать тебя».

Простуженный потянулся к оранжевому почти интимным жестом и заговорил быстро и сбивчиво:

«Сам не понимаю, что когда-то заставило меня присоединиться к ним. Я на пределе. Не могу больше наблюдать этот ужас. Но если я сбегу… хотя бы только попытаюсь… они приговорят меня к смерти. Видимо, мне придется завершить это, даже если меня вывернет от отвращения во время ритуала. Впрочем, это не единственное, что меня тревожит. Мы все здесь преступники. Если станет известно о нашей причастности… Я не хочу закончить жизнь в тюрьме, – простуженный снова вытащил платок и нервно прижал его к носу. – У меня в Торикине жена. Стоило подумать о ней прежде, чем я позволил втянуть себя в это».

«Мы должны возвращаться», – поторопил оранжевый. Глаза у него так и бегали.

Я последовал за ними, но остановился, расслышав гул голосов впереди. Там, за деревьями, было много людей. Я дрожал с головы до ног, действительно готовый поверить, что это я – призрак, тогда как они абсолютно реальны.

И вдруг в один момент все стихло. Я продолжил движение – сначала крадучись, потом быстрым шагом, потом бегом. Фонарик, болтаясь на шнурке, бил меня по груди.

Тяжело дыша, я вывалился на поляну. Догнивающие дома… никого. Меня снова окружил осенний холод этого странного августа, и тогда я осознал, что минутой назад было тепло. Другое лето, может быть, многолетней давности, грело меня.

Я прошел чуть дальше, до знакомого дома, в который я пробрался когда-то, забыв о возможной опасности. Сев на землю возле крыльца, я положил ладонь на переломленную ступеньку.

Боль в руке теперь была ровной, не пульсирующей. Поднималась до самого локтя, дотягивалась до кончиков пальцев. Болело и все остальное тело. Я приподнял одежду, полюбовался на синяки на груди. К их закатно-красному цвету добавилась примесь синевы. «Вечернее небо», пейзаж. Кажется, Отум отбил мне все внутренности.

(начнись у тебя внутреннее кровотечение, ты был бы уже готов, дееетка)

Лучше не смотреть. Я опустил ветровку и, тяжело поднявшись, поплелся к месту нашей стоянки.