Гнилое яблоко

– Миико! – позвал я, но мне ответило только молчание. – Миико, – повторил я, приглушив голос, и, пригнувшись, пробежал под корявой веткой. Острый прутик устремился мне в глаз, но я мотнул головой, уворачиваясь от него. Черные стены, ветки с редкими листьями или совсем голые – все сохранилось в моей памяти фотографическим снимком. Я пробежал вдоль стены и двинулся меж деревьев дальше, угадывая путь.

Предчувствие чего-то страшного, навсегда меняющего мою жизнь – или отнимающего у меня что-то, кого-то – наполняло меня, когда я бежал сквозь эти неживые заросли. Время – всего-то несколько секунд – растянулось, будто резиновая лента, протянулось от ветки к ветке, и я чувствовал, как разрываю его на бегу.

Миико вылетел мне навстречу, едва не сбив с ног, и судорожно вцепился в мои плечи. Красная кепка пропала, спиральки волос торчат во все стороны. Я ощутил, как с кончиков его пальцев мне под кожу уходит дрожь. Золотистые глаза Миико были широко раскрыты, кожа белая, как мел, и только на веках краснота.

И снова я упал куда-то, в тот момент, как он отпустил меня, отступая. Я никогда не летал на самолете, но думаю, происходящее со мной здесь, в Долине, походило на полет – краткий период относительного спокойствия и очередная воздушная яма.

– Что опять? Что? – нетерпеливо вскрикнул я. Мне хотелось выслушать Миико и отбросить его рассказ как бредни истеричного мальчика с поврежденной психикой. Вернуться к ровному движению. Прийти в себя. Может быть, я испугался. Может быть, я просто сопротивлялся необходимости до конца поверить в происходящее.

Я наклонился к Миико. Он казался мне таким же лишенным мыслей, как животное в зоопарке, когда оно бессмысленно бродит кругами по клетке, или же апатично лежит, не поднимая головы. Меня вдруг царапнула брезгливость, неуместная, порочащая меня самого, но уже в следующий момент я обвил руками Миико, дрожащего и жалкого – его отца здесь не было, но он нашел себе другое зло.

«Элейна».

Миико даже не прошептал, только пошевелил губами. Но это имя впрыснулось в мою кровь и растворилось в ней, как лекарство или яд.

– Элейна, – теперь отчетливо произнес Миико, и я почувствовал, как оборонительная усмешка искривляет мои губы. Боковым зрением я видел Отума, безликого и неясного. Его близость успокаивала. Я попытался поймать взгляд Миико, но он смотрел сквозь меня пустыми глазами. Он был весь в своем ужасе. Я с содроганием заметил, что его лицо посинело.

– Кто такая Элейна, Миико?

Я разговаривал с ним как с ребенком – в Долине Миико деградировал до шести лет.

– Девочка, – ответил Миико. Его лицо посинело еще больше. Он захрипел и затих. Я видел, как расширяется и опадает его грудная клетка. Его удушье оживило в моей памяти случай, когда…

В один не прекрасный день папаша сунул Миико головой в оконный проем и начал закрывать створку, сдавливая ему шею. Миико вырвался и выскочил в окно. Три дня он не решался возвращаться домой. Мы были знакомы пять лет, прежде чем Миико решился рассказать мне об этом случае, и то, думаю, лишь потому, что ему стало сложно скрывать от меня шрам, оставленный торчащим из рамы гвоздем. Миико задавался вопросом, чем бы все закончилось, не сумей он сбежать. Мог ли отец убить его? Я был склонен считать, что тот был готов довести дело до конца.

«Просто он мой отец, – сказал однажды Миико. – Понимаешь? Это все, что меня огорчает – то, что он мой отец».

14. Мертвые шоколадки

Отум тихо смылся без единого слова. Что бы он ни искал, я надеялся, он найдет это поскорее.

После того, как Миико погрузился в сон, я еще долго сидел возле него, оцепенев в своем унынии. Я думал о том, что совсем не знаю, что мне делать, но даже если бы знал… возможно, не делал бы ничего, потому что Долина Пыли уже заразила меня своей неживой покорностью. Подняв взгляд, я посмотрел в небо, перечерченное кривыми ветками. Как же далеко до него, никогда не было дальше. Где-то обычный мир, где ездят машины, где много людей и можно увидеть собаку, примостившуюся на лужайке – все это недостижимо далеко от меня, остающегося на дне проклятой ямы. Я едва верил, что все это вообще существует. За эти пару дней я привык к пустоте вокруг. Пустоте и музыке, которую некому и нечему заглушить. Внутри меня, как аневризма, расширялось и зрело тоскливое чувство. Будто мне никогда не вырваться, будто мне только и остается, что затаиться, распластавшись на перевитой корнями земле.

Когда мне стало совсем нестерпимо, я поднялся на ватные ноги и начал ходить кругами в попытке взбодриться. Два близко расположенных дерева сцепились ветвями в подобие арки. Листья на повисшей сломанной ветке высохли. Я сорвал один, растер в ладони, и, конечно, он превратился в пыль. Мне представилось серое лицо моей матери. Я готов поклясться, иногда от нее пахло как от влажной тряпки для протирания мебели. Но разве люди превращаются в пыль? Разумеется, нет – в том, нормальном мире. Здесь… все возможно.