Гнев

— Здесь нарушен ритм, — утверждал «Укупник», высказываясь о стихах напомаженной барышни. — Целая строфа посвящена описанию голодной собаки, тогда как главная идея — повсеместное равнодушие — проговорена вскользь. Фрагмент с непроницаемым небом неясен, затемнен.

— Избыток экспрессии, — констатировал битник. — Твоя импульсивная собака наводит на меня скуку. Поменьше контраста, и я заинтересуюсь.

Федосеева не выступила. Угреватый рэпер продекламировал что-то невнятное о том, что наибольшие размеры встречают наибольшее сопротивление. Готичка с истрепанным напульсником поделилась сонетом о смерти. Студентик в костюме разнес по комнате скуку примитивными виршами о любви, напрочь лишенными и единой живой детали. Раскисшую публику приободрил четырехстопным анапестом «Укупник» («Я умру молодым. Молодым стариком. Искаженьем влеком, я рассеюсь как дым…»).

Мечтатель бледный, умри в подвале, где стены плесень покрыла сплошь.

Глеб, изображавший стеснительного новичка, дискутировать не спешил и при оценке текстов отделывался нейтральными замечаниями: «Неплохо», «По-моему, без откровенных изъянов», «Надо еще раз внимательно прочесть, прежде чем выносить вердикт». В целом Веретинский ожидал худшего: безликой графомании, безудержного самолюбования, разнузданного дурновкусия. К чести ребят из «Пьеро и Арлекина», дна неуклюжей словесности они не достигали. Слагая более чем скромные стихи, они довольствовались имитацией духовного роста и групповым лечением воспаленной гордости. Это благороднее, чем кальянные и ночные клубы. Так что, если конец света и правда близок, не поэты его инициируют.

Когда все выступили, Глеб изъявил смелость попробовать. Осведомленный о правилах лито, он раздал арлекиновцам распечатки со стихотворениями и робким голосом возвестил о своих намерениях:

— Я в первый раз на таких мероприятиях и потому жутко волнуюсь. Уже пятнадцать лет пишу в стол и наконец-то набрался духу показать свои опыты миру. Прошу судить со всей строгостью и не жалеть выражений.

Глеб в самом деле волновался, поэтому для уверенности кашлянул перед чтением.

Они меня истерзали
И сделали смерти бледней —
Одни своею любовью,
Другие враждою своей.

Они мне мой хлеб отравили,
Давали мне яду с водой —
Одни своею любовью,
Другие своею враждой.

Но та, от которой всех больше
Душа и доселе больна,
Мне зла никогда не желала,
И меня не любила она.

Покоробленный установившейся тишиной, Глеб повторно кашлянул. Он постарался отстраниться от комнаты и слушателей. Для второго текста он также избрал бесцветный тон. Для пущего эффекта.

Они любили друг друга,
Но каждый упорно молчал:
Смотрели врагами, но каждый
В томленье любви изнывал.

Они расстались — и только
Встречались в виденье ночном.
Давно они умерли оба —
И сами не знали о том.

Ира опустила взгляд. Рэпер непроизвольно скривил рот. «Укупник», хмыкая, для полноты картины пробежался глазами по распечатке. Битник, предвкушая грандиозный разнос, облизнулся.

— Архаично, — изрек он. — Не в обиду будет сказано, но стихи такие, как будто их поела моль. Слишком много боли и смерти, чтобы всерьез тронуло. А еще везде вам мнятся враги, которые посягают на вашу любовь.

Глеб промолчал.

— Соглашусь с Костей, — подал голос «Укупник», смахнув с глаз золотую прядь. — Когда о любви и врагах, о боли и смерти говорят вот так в лоб, эффект снижается. Глагольная рифма также существенно обедняет текст. «Каждый молчал», «каждый изнывал» — это годится для первых шагов в стихосложении, но хороший поэт бежит от таких выражений, как от проказы. Вам пора обогатить лексику, усложнить синтаксис. Побольше читать хороших поэтов. Если хотите, я составлю для вас список.

Глеб всмотрелся в «Укупника» — не учился ли тот на филфаке? Не припомнил.

— Слишком импульсивно, — сказал рэпер.

— Почитайте проклятых поэтов, — посоветовал «Укупник», — Рембо, Верлена. У них тоже стихи романтические, только звучат современнее.

Снова установилась тишина. Стихотворцы, ошибочно определившие молчание Глеба как растерянность, замялись. Они привыкли, что поставленный к стенке сочинитель, выслушав приговор, с комичным видом оправдывается. Веретинский оправдываться не пожелал.

— Я вас разыграл, — объявил он наконец. — Это стихи Генриха Гейне.

Получилось не так торжественно, как задумывалось. Тем не менее сработало. Эффект был сродни тому, как если бы в комнату буднично забрел мокрый водолаз в экипировке, отряхнул ласты, обдав всех брызгами, и безмолвно вылез в окно.

— По значимости, — продолжил Веретинский, — Гейне уж точно не уступает ни Рембо, ни Верлену, ни Бодлеру с Малларме. Это — гордость немецкой нации и любимый поэт Эйнштейна.