Глубокое течение

До войны семья Кулеша была в колхозе, но сам он большую часть времени разъезжал — искал легкого хлеба. Работал швейцаром в ресторане, носильщиком на вокзале и еще где-то, жил все время тихо, незаметно и в деревне считался хорошим человеком. Лет пять тому назад он такими же вот темными вечерами навещал иногда ласковую вдову Пелагею. Вот почему Пелагея встретила его как старого друга. Ей было скучно и обидно жить одной в своей старой хате, и приход старого приятеля обрадовал ее. Кулеш заметил это и, усмехнувшись, сказал:

— Я тоже, Поля, загрустил один. Скучища страшная. С женой, ты знаешь, как я живу, — как собака с кошкой: не бывает минуты, чтобы не полаялись. На улицу вечером выйти — и то страшно: идешь будто по вымершей деревне.

— Напугались люди, — сказала Пелагея, поправляя подушки и разглаживая одеяло.

— Напугались. Да напрасно, я думаю, остальные боятся. Не будут они трогать простых людей. Не пошли же они ко мне, например, хоть я и на железной дороге служил. Что им до меня? Я работал для своей пользы, для того, чтобы жизнь свою устроить. Я человек простой. Мне все одно, какая власть, главное дело — был бы у меня кусок хлеба. Да и к другим таким не пошли. Небось, знали, кого выбирать. Этот сопляк Лубян с гранатами по деревням шляется, машины немецкие на шоссе подрывает. А Кандыба, говорят, командиром у них, у партизан… А власть, она, брат, есть власть, беспорядков не любит. Но что это мы принялись о политике рассуждать, как на сходке какой? Не нашего ума это дело, кума. Мы люди темные, нам лишь бы деньги да водка. Так, что ли? — Он заискивающе засмеялся и, подойдя к своему пальто, висевшему на крючке у дверей, вытащил из кармана бутылку самогона. — Вот это — для нас.

Пелагея вскочила, забегала по хате.

— А я сижу, как дура. Потчевать же надо дорогого гостя. Прости меня, Матвей Денисович…

На столе появилась закуска.

— Садись ко мне, Поля, — предложил Кулеш.

Она села рядом с ним. Он налил. Чокнулись, выпили. Кулеш понюхал корку хлеба.

— Приятная самогоночка? Правда? Своя. Люблю я ее.

Он закусил хлебом и салом, обнял правой рукой Пелагею за плечи.

— Эх, Поля! Выгнал тебя старый Мосол (это была кличка Карпа Маевского). Но ты не горюй.

Пелагея отодвинулась. Лицо ее густо покраснело.

— Да кто это тебе сказал, что он меня выгнал?

— Люди.

— Люди… Ты у меня спроси, коли пришел ко мне. Сама я его бросила. Карп — человек, как человек, жить можно. Он уже приходил просить, чтоб я вернулась. Да дочка у него больно умная, учительша эта. Терпеть не могу эту занозу. Подхватила где-то еврейского мальца и нянчится с ним, за сына выдает.

— Что ты говоришь? — удивился Кулеш. — Значит, она замужем не была?

— Да черт ее знает. Может, она десять раз замужем была. Но дитя это не ейное. Хотела она мне голову задурить, но я не из таких: с первого дня разгадала, в чем дело. Она: «сыночек, сыночек» — и так и сяк, а у самой молока-то нет и не было. И запеленать ребенка не умела и чем кормить не знала, а дитя имя свое долго не понимало — не то имя. Да и слепому видно, что это еврейское дитя. Только дурной батька не догадывается и все еще верит ей.

Кулеш довольно засмеялся и, подвинувшись ближе к Пелагее, снова обнял ее.

— Умная ты, Поля. Тебя вокруг пальца не обведешь.

— А ты хотел обвести? Мало каши ел.

— Что ты? Чего нам дурачить друг друга? Мы с тобой по-свойски, по-семейному, как говорят. Правда ведь? — Он налил еще. — Слушай… к слову пришлось… Болтают в деревне, что к Мосолу заходят партизаны. Правда это?

— Сам же говоришь, что болтают. Значит, болтовня и есть, — ответила Пелагея, насторожившись. — Никаких партизан я не видела, да и не было их. Думаешь, Карп такой дурак, чтобы связываться с каким-нибудь Лубяном? Он поумней тебя: припомни, когда и кто обдурил его? А никогда. То-то и оно. Вот только у племянницы его, Христиной дочки, так партизаны с языка не сходят: все грозится к ним уйти. Из-за этого я и сбежала от них. Кто-то сказал, что с похорон она к партизанам ушла. Ну, я и струхнула. Думаю: чего это я буду из-за кого-то свою голову подставлять?

Кулеш слушал ее очень внимательно и понимающе кивал головой.

— Но никуда она не ушла, только балаболит да людей с толку сбивает.

— Жалко тебе Мосола? Скучаешь?

Пелагея засмеялась.

— Было бы по чему скучать! Только и название, что муж…

— Ах и баба! — с восхищением воскликнул Кулеш и погасил лампу…

Он вышел от нее в полночь, когда только в бывшей школе, у полицейских, светил огонек — он никогда у них не гас. Снег перестал идти. Только с запада дул резкий влажный ветер и приносил тот характерный запах, по которому узнаешь, что близится весна.

Кулеш на этот раз не оглядывался и шел не так быстро. Ему не хотелось возвращаться домой, где, он знал, жена встретит его руганью. Ей очень не по душе были эти ночные отлучки, исчезновения на два-три дня и особенно то, что он приносил домой деньги и вещи, не умея объяснить, откуда все это берется. Совсем недавно он «искренне признался», что связан с партизанами, жена немного успокоилась и потребовала подробного отчета о его делах.