Глубокое течение

Врат добился одного: он показал, что «новый порядок» — это порядок без суда и закона, что «новый порядок» — это ничем не ограниченная власть убийц и бандитов. Правда, об этом знали и раньше, но кто мог подумать, что эта власть считает преступниками двухнедельных младенцев и будет убивать их на глазах у матерей?

Теперь все это увидели своими глазами. Целый день в хату Ивана Маевского приходили крестьяне из Ореховки, Залесья, Капылович — из всех окрестных деревень. Они смотрели на маленький труп с раздробленным личиком. Причитали бабы. Плакали дети. Мужчины до крови кусали губы и шапками смахивали слезы. А выйдя на улицу, ругались сквозь стиснутые зубы страшными словами, чтобы облегчить душу.

Враг рассчитывал: ночные убийства так напугают людей, что они отшатнутся от партизан, будут считать их виновниками гибели женщин, стариков и детей и впредь будут бояться даже произносить слово «партизаны», что партизанские отряды перестанут получать помощь людьми, продуктами, информацией и это обессилит их.

Но Генрихи визенеры плохо знали советских людей.

Страшно было видеть уничтоженные семьи, страшно было думать, что их судьба может в любую ночь постичь и тебя. Но очень не многие вели себя так, как хотелось того фашистам, — затаились, боясь даже на улицу выйти. Большинство, стиснув зубы, повторяло слова Жени Лубяна:

— Бить их! Бить!

На похороны собрались сотни людей.

Гитлеровцев не было видно. Полицейских с утра вызвали в комендатуру.

Пришел вооруженный отряд партизан во главе с секретарем райкома Лесницким. Кроме секретаря, все остальные партизаны были незнакомые люди разного возраста, по-разному одетые. Они пришли строем прямо на кладбище.

Люди с уважением расступились перед партизанами, пропуская их к братской могиле, возле которой стояли тринадцать свежевыстроганных гробов разной величины.

Партизаны стояли, сняв шапки. Когда гробы начали опускать в могилу, они подняли винтовки и автоматы, и четыре залпа разорвали тишину морозного дня, грозно прокатились над деревней и, ударившись в стену окружающего деревню леса, коротким эхом снова покатились в сторону Днепра. Лесницкий нагнулся и поднял горсть земли. В торжественной тишине, словно по команде, зазвучали слова партизанской клятвы:

— «…За сожженные города и села, за смерть наших людей, за муки, насилия и издевательства над моим народом я клянусь мстить врагу жестоко, безжалостно и неустанно.

Кровь за кровь, смерть за смерть!»

Люди Слушали эту святую клятву над Могилой безвинно погибших, и сердца их наполнялись великой надеждой и уверенностью.

XVI

— Люба ушла с партизанами, — сообщила после похорон соседка Маевских.

Пелагея испугалась.

— Ну вот, дождались! Отблагодарила нас за нашу доброту. Ожидай теперь расправы дни и ночи, — зло приговаривала она, собирая вещи, чтобы уйти к сестре.

Татьяна с презрением смотрела на суетню мачехи. Весть о том, что Люба ушла к партизанам, взволновала и обрадовала ее.

«Вы хотели, гады, напугать народ? Так вот вам! Сегодня она, а завтра я пойду… Все пойдем, потому что так жить нельзя».

Карп Маевский больше всех хлопотал на похоронах, устал и физически и душевно, да в довершение ко всему еще и простудился. Он чувствовал себя совсем больным. Неожиданное исчезновение Любы (она никому ничего не сказала) и связанный с этим уход жены вконец расстроили его.

— Куда ты пойдешь, Поля? — ласково уговаривал он жену. — Может быть, она и вернется еще… Да что тебе до нее? Она — сама себе хозяйка. У нее мать убили…

Пелагея и слушать не хотела его.

— Останься. Вместе будем ждать. От смерти не спрячешься.

Пелагея повернулась, подбоченилась.

— Иди поищи дурней таких, как ты сам… Ждать… Я помирать не хочу из-за твоей шальной племянницы.

Татьяне было обидно за отца, унижавшегося перед глупой бабой. Долго она молча выносила ее ругань, придирки, но этого вынести не могла.

— Что вы ее уговариваете, тата? Что у нее с нами общего? Ей давно не место в этом доме. — Татьяна повернулась к Пелагее: — Вон! Без тебя проживем!

Пелагея, привыкшая к молчаливой покорности падчерицы, вздрогнула от неожиданности и, побледнев, несколько минут молча смотрела на нее.

— Вон!

— Не надо, Таня, — попросил Карп. — Что это вы сцепились?

— Не мешайте, тата! Довольно уже терпеть…

— Ах, так! — только и смогла прошипеть задыхающаяся от ярости Пелагея. Она долго собирала свои вещи, не произнося больше ни слова.

Карп тоже молчал и, стоя у окна, нервно теребил край занавески.

Только уходя, Пелагея бросила угрожающе:

— Ты вспомнишь еще меня, сопливая учительша!

Карп сделал движение, чтобы пойти за ней, но Татьяна решительно остановила его:

— Стыдно, тата.

Отец послушно сел, удрученно качая головой.

— Эх, Таня, Таня! Зачем все это? Горячая ты! Пелагея может от злости чего хочешь наговорить. Не подумала ты об этом. А теперь придется идти и мириться…