Глубокое течение

Татьяна почувствовала правду его слов, но ничего не ответила. А под вечер вернулась Люба. Она вошла как ни в чем не бывало и сказала, что ходила со своими школьными подругами в Залесье. Но по ее возбужденному виду, по ее глазам, в которых светилась радость и еще какие-то незнакомые огоньки, Татьяна поняла, что в жизни сестры случилось что-то важное, большое, такое, в чем она едва ли признается Даже ей. Поэтому она и не стала расспрашивать Любу: придет время, сама расскажет, и только сказала:

— А Пелагея думала, ты к партизанам ушла, перепугалась до смерти и убежала.

— Куда убежала?

— К сестре.

Татьяна прочла на лице Любы такую радость, что тут же знаками дала ей понять, чтобы она не высказывала своих чувств вслух: Татьяне было жаль отца. Она знала, что за всю свою жизнь отец не обидел намеренно ни одного человека, тем больнее было ему обидеть близкого человека. С Пелагеей он жил не плохо. Говорили, что они никогда не ругались между собой. Она пришла тогда, когда родные дети Карпа разлетелись из отцовского гнезда в разные стороны и старик остался один. И вот она, Татьяна, гонимая бедой, вернулась к отцу и, не подумав, выгнала мачеху. Теперь отцу придется идти к Пелагее, просить прощения, унижаться. И он сделает это — не столько для себя, сколько для того, чтобы не нанести вреда общему делу. Татьяне стало стыдно, когда она подумала над словами отца, сказанными ей после ухода Пелагеи. Она даже хотела извиниться перед ним. Но взяло верх чувство удовлетворения от того, что теперь она была, наконец, среди своих, среди людей с одинаковыми мыслями, взглядами, жизненными стремлениями, что теперь они могли, не таясь, разговаривать, советоваться обо всем, что их волновало. Да и отец, по-видимому, думал уже о другом: приближалась ночь — первая после страшного убийства. Неизвестно, что могло случиться в эту ночь, — теперь всего можно было ждать, ко всему готовиться.

У старика так разболелась спина, что ему трудно было подняться, оторваться от теплой печки. Но Карп переборол свою слабость и сел.

— Так что будем делать, дети? — спросил он у девушек, готовивших ужин и перешептывающихся между собой. — Чего ждать будем? Когда и нас зарежут, как овечек… Вот дожили… У меня душа не на месте…

— А я думаю, дядя, — откликнулась Люба, — пока что они никого трогать не будут. Подождут. Они сделали это, чтобы напугать людей и остановить рост партизанских отрядов. Они подождут теперь… Они сделали это не только у нас…

— Да ты-то откуда знаешь все? — удивленно спросил Карп.

А Татьяна взглянула на сестру и окончательно убедилась, что та была не в Залесье.

— Люди в Залесье сказывали.

— Люди… Люди теперь много чего наговорят. А кто знает, что думает зверь, куда он отправится В следующую ночь? — и старик тяжело вздохнул. — Эх, с Павлом Степановичем не успел погуторить. Совсем разболелся. А надо посоветоваться…

Их разговор был прерван появлением жены председателя колхоза Марьи Зайчук с младшим сыном. У женщины и шестилетнего мальчика были красные от слез глаза. Мальчик прижимался к матери и испуганно шептал:

— Я боюсь, мамочка. Мне страшно…

Женщина, войдя в хату, растерялась и не знала, о чем говорить.

— Вы уже и с печью управились? — обратилась она к Любе. — Хорошо вам всем вместе. Вот и печь вытопили… А я… одна. Одна, а их пять… Настя ушла… — она не сказала, куда ушла ее старшая дочь. — Одна… и ничего не делала еще, руки опустились, — Марья заплакала, а за ней заплакал и мальчик.

Татьяна обняла ее за плечи, подвела к кушетке и усадила.

— Успокойтесь, тетка Марья. Люба, дай валерьянки.

— Не надо, Танечка.

Женщина подняла голову, увидела на печи Карпа и обратилась к нему:

— Что ж это такое, дядька Карп? Что же это они делают? А-а? Как жить теперь людям? Эдак они сегодня и за нами придут, сыночек мой… А батька-то ваш, — она снова заплакала и продолжала сквозь слезы: — А батька-то ваш наказывал мне беречь вас, ягодки вы мои. А как же я уберегу вас от этих людоедов? Родные вы мои! Куда же нам спрятаться от них? Дядька Карп, родненький мой, посоветуйте нам…

Тяжело было смотреть на эту перепуганную, растерявшуюся мать пятерых детей. Татьяна ужаснулась.

«А что, если все так перепугались?» — подумала она и почему-то рассердилась на эту женщину, на ее слабость.

Карп сердито сказал:

— Перестань, Марья! Слезами не поможешь. А бояться нечего. Сегодня они не появятся, а там поживем — увидим.

— Ой, нет, дядечка, снова они придут. Говорят, что каждую ночь будут по стольку убивать, аж покуда никого не останется, — ответила Марья, перестав плакать и вытерев рукавом слезы.

— Не говори глупости! Детей не пугай! Говорю тебе, не придут, — значит не бойся.

— Да я сама-то не боюсь. Вот за них дрожу. Мне все одно умирать, а они должны отца дождаться. Иван, как уходил, говорил: «Береги их, Марья…» Вот и прошу я: люди добрые, помогите мне попрятать моих птенцов. — Она встала, подошла к печи и зашептала: — Всех уже рассовала по людям, один вот остался, самый маленький. Дядька Карп? — она впилась в него глазами.

Карп молчал. Девушки смотрели на него, ждали, что он скажет.