Глубокий тыл

Множество глаз, приникнув к биноклям, к окулярам труб, мучительно, с напряжением следили за тем, как на холме полыхает страшный костер. Радист дрожащей рукой прижимал наушники, боясь пропустить хотя бы шорох. Вот вновь ожила рация: «Нечем дышать… Горит одежда. Советские гвардейцы умирают, но не сдаются! Да здравствует Родина!.. Мстите…» Фраза оборвалась грохотом, раскатившимся над заиндевевшими лесами. Костер взметнулся вверх…

— «Ваш сын сражался, как настоящий коммунист, и погиб смертью героя, — читала Юнона, впиваясь в строки повлажневшими глазами. — Каждая мать может гордиться таким сыном; все мы, его боевые товарищи, делим с вами горесть тяжелой утраты и даем вам, уважаемая Ксения Степановна, наше честное гвардейское слово жестоко отомстить за него».

Девушка опустила бумагу.

— Вот это смерть!.. — Потом подняла письмо, пошарила по нему глазами и вновь перечитала уже прочитанное раньше место: — «Командование представило вашего сына и весь его экипаж к высшей правительственной награде…» Арсений Иванович, а ведь могут посмертно Героя дать, а? Хотя нет, на Героя; он, пожалуй, не вытянет, а вот на орден Ленина наверняка… Как вы думаете?

Арсений недоуменно взглянул на девушку и, ничего не сказав, тяжело поднялся и вышел. В прихожей он снова взялся за кисть и принялся белить стену, что была поближе к двери Шаповаловых. Белил, а сам прислушивался, что происходит в комнате. Но там было тихо.

Осторожно ступая меж пятен краски, расплывавшихся по полу, Юнона прошла к себе, но сейчас же выбежала в прихожую.

— А где мать?

Комната пуста. Исчезло и похоронное извещение. На полу лежал лишь пустой конверт.

— Может, к деду с бабкой побежала? — предположила девушка.

Арсений задумался, вспомнил что-то свое, вздохнул и глухо сказал:

— Нет, я так думаю: не иначе, как на фабрику.

8

Оставшись одна, Ксения Степановна долго держала в руках фотографию сына. Всматриваясь в остроскулое цыгановатое мальчишеское лицо, в колючие глаза, задиристо смотревшие из-под ребристого кожаного шлема, она никак не могла себе представить, что ее мальчика уже нет в живых, что никогда больше не вбежит он в комнату, непричесанный, вихрастый, шумный, не отщипнет на ходу от целого пирога, не опрокинет залпом, не садясь за стол, чашку чая, не поддразнит свою спокойную красавицу сестру.

Офицером танковых войск она сына не помнила. В этом тяжелом шлеме он казался ей ряженым. А вот фабзайцем, а потом быстрым, сноровистым помощником мастера он вставал перед ней, как живой. Стоило зажмурить глаза, и он был уже тут, усмехался, быстро выбрасывал в пространство кулаки, прыгая и ловко изгибаясь, как это постоянно бывало в последние годы, когда он вдруг увлекся боксом. Никто не видел его ти-хим, спокойным, и, может быть, еще и поэтому торжественные слова «погиб смертью храбрых» как-то совершенно не шли к нему. А ведь мать никогда его больше не увидит, ни живым, ни дазке мертвым…

От жестокой этой мысли Ксения Степановна застонала. Потом, движимая каким-то порывом, почти бессознательно, схватила письмо и тихо вышла из комнаты. Она не помнила, как спустилась с лестницы, как очутилась на улице; она не чувствовала ни теплого, весеннего ветра, ни влажного дыхания отогретой за день земли. С непокрытой головой, с разметанными ветром прядями волос, прядильщица бессознательно бежала куда-то, а ноги сами несли ее знакомой дорогой, по которой она ежедневно ходила уже много лет.

— Аль забыла что, Степановна? — спросила удивленная вахтерша, снова увидев знаменитую прядильщицу в дверях фабрики.

Ксения Степановна не ответила. По чугунным узорчатым, отполированным подошвами многих поколений рабочих ступеням она поднималась все выше и выше. Как лунатик, остановилась на одной из лестничных площадок. Удивленно огляделась: где она? Пеед ней была застекленная дверь с табличкой «Медпункт». Механически толкнула ее, но дверь оказалась запертой. Из цехов на лестницу тек густой однотонный гул веретен. Смена в разгаре. Кругом ни души. Почувствовав, как ноги подкашиваются, прядильщица присела на холодные ступени.

— Погиб смертью храбрых… смертью храбрых… погиб… — шептали бледные губы.

Несколько раз открывалась дверь из цеха, пропуская тележки, нагруженные в несколько этажей ящиками с пряжей. Гул веретен разом вырывался на лестничные площадки, оглушал, дверь хлопала, и он вновь становился ровным, убаюкивающим. Толкая свои тележки, возилыцицы успевали рассмотреть темную фигуру женщины, сидевшей на ступеньках. И вот от машины к машине, из цеха в цех бежал смутный, тревожный слух, что у Ксении Шаповаловой какая-то беда, что сидит она на лестнице одна-одинешенька и вид у нее — краше в гроб кладут.