Глубокий тыл

Сколько Анна себя помнила, родители ее, прожившие в мире и согласии долгую жизнь, по таким вопросам никогда не могли сговориться. Обычно старик, любивший, чтобы все было тихо, мирно, от подобных споров хитро уклонялся. Но уж если они завязывались, твердо стоял на своем. Теперь, когда мать резанула его по больному, он вскочил и так грохнул кулаком по столу, что со звоном подпрыгнули чашки.

— Старорежимный!.. Ты что ж это мне социализмом в нос тычешь? Ты что его одна, как пирог воскресный, испекла? Моей доли в нем нет? Ты, милая, передо мной партбилетом своим не тряси! Его не только в кармане, его и здесь, — старик хлопнул себя кулаком по широкой груди, — и здесь вот носить можно.

Анна положила руку отцу на плечо, но тот гневно оттолкнул ее.

— Больно у матери твоей все легко получается: книжку прочел, лекцию прослушал, в какой-то там кружок годок-другой побегал, и готово: здравствуйте, я новый человек.

Варвара Алексеевна не без опаски смотрела на расходившегося мужа. Но была она не из тех, кого можно испугать.

— Как это так кружок, как это книжка!.. А кого мы двадцать пять лет жить по-новому учили? Для кого всю страну заново переделали? Кто с тебя, со старого, всю жизнь эти самые родимые пятна капитализма соскребает?

— Легко, легко у тебя все, Варьяша, получается, — успокаиваясь, продолжал старик. — Новый человек! Это ведь не на плакате нарисовать. Вон Галка перед первой пятилеткой родилась, а думаешь, в ней этого нет? Идет она мимо магазина, туфли на витрине — они для нее одно, а купила, домой принесла, под кровать поставила — другое, свое, она с них каждую соринку снимет. Ну, скажешь, нет?

— И скажу, нет! Ты знаешь, когда я в кооперативной комиссии от горсовета работала, как мы все страдали и злились, если товар в магазине не берегли? Бывало, нагляжусь безобразий — больная стану. Из-за своего добра никогда так не расстраивалась.

— Ты, Варьяша, у меня особенная, — не без гордости произнес Степан Михайлович. — Но всех по себе не равняй. Не забывай, что человек с тех пор, как себя помнит, говорил: «Своя рубаха ближе к телу», «Мышка, и та в свою нору тянет», «Своя рука к себе гребет», «Пальцы-то внутрь ладони гнутся…» Скажешь, не слышала?

— …и одиннадцатая заповедь: не зевай. Так? — ядовито добавила Варвара Алексеевна.

— Что ж, и не зевай! С тем человек рождался, с тем помирал… «Полюби ближнего, как самого себя» — это двадцать веков попы твердили… А ведь не полюбили. Себе-то каждый всегда был всех ближе… Эх, Варьяша, Варьяша, разве можно так, сразу из людей все это вытравить! И забывать этого нельзя. — Степан Михайлович теперь сам привлек к себе дочь. — А ты, Нюша, если хочешь, чтоб народ тебя уважал, по земле обеими ногами ходи, на бумажных-то крылышках на небо не упархивай.

— А кто упархивает? У кого ж это бумажные крылья, уж не у меня ли? — грозно спросила Варвара Алексеевна.

Спор снова разгорелся — обычный, знакомый, немножко смешной, и Анна радовалась, что старики, увлеченные спором, отвлеклись от тяжелых дум. А сама она, рассеянно следя за перепалкой, живо рисовала себе свежевспаханную, дышащую весенней влагой землю, множество людей с лопатами, тяпками, граблями…

— Галка, народ на кухнях по-прежнему собирается? — неожиданно спросила она у племянницы, смуглая физиономия которой, осунувшаяся, побледневшая за время болезни, виднелась из-за приподнятой занавески.

— Да уж как же ж, обязательно! Топят уж теперь.

— Схожу-ка я на кухню, — сказала вдруг Анна, направляясь к двери.

Опасливо оглядываясь на стариков, Галка накинула пестрый халатик, сунула ноги в тапки и тихонько выскользнула в коридор вслед за теткой.

10

Единственным, что сохранилось в быту верхневолжских текстильщиц от прошлого, были кухни в старых общежитиях комбината «Большевичка». Эти огромные, расположенные в центре коридоров полутемные, мрачноватые помещения существовали еще с холодовских времен. По стенам их окаймляли бесконечные столы-лари, в которых помещались узенькие шкафчики. Каждая семья имела такой шкафчик, и запирался он собственным, хитрого устройства замком. Хозяйки храни ли здесь сковороды, кастрюли, чайники. В центре кухни возвышалась длинная двухэтажная печь, расчлененная на ячейки, с плиткой внизу и духовкой сверху. С другого боку в ее кирпичную тушу был вмазан вместительный куб с рядком кранов. В часы чаепития там глухо клокотал крутой кипяток.