Глубокие раны

С внезапным чувством гадливости ощутил маленькую ручку девушки с накрашенными ноготками в своей. Захотелось повернуться и выйти, выбежать без оглядки. Но прошел, сел на предложенный стул. Молча, с окаменевшим сердцем, слушал щебет немного смутившейся Нины. Было противно, нехорошо. Со стены напротив с веселой наглецой глядел с портрета Гитлер. Тикали миниатюрные настольные часики. А время замерло, остановилось. В сознании больно, уколами иглы, отражались слова Нины, осмелевшей от его молчания.

— Со мной, знаешь, Сережа, познакомился Пауль. Лейтенант. Такой забавный. Подарил мне губную гармонику и учит меня играть… Я уже немножко умею… Хочешь послушать?

«Издевается… или действительно такая дура?»

Принимая его молчание за согласие, Нина поднесла гармонику к губам, что-то запиликала.

Сергей остановил ее взмахом руки и незнакомым охрипшим голосом спросил:

— Скажи мне одно: ты в комсомол зачем вступала?

У Нины от неожиданности широко открылись глаза, странно изогнулись тонкие губы.

— Зачем? Все вступали… и я… Просто так. Теперь об этом нечего говорить… какой сейчас комсомол…

Говоря, глядела в сторону, и у Сергея от злобы потемнело в глазах. До мучительного зуда в ладонях захотелось ударить прямо в накрашенное лицо, ударить, чтоб брызнула кровь.

Она взглянула наконец на него и попятилась. Он усмехнулся одними губами.

— Не бойся. Немцы уйдут — ты останешься. Тогда и расчет сполна. Не от меня — от самой жизни. За гармошку, за фрица… за все. Ты даже не знаешь, что под Москвой…

Он не договорил и, рывком поднявшись, не оглядываясь, вышел. Жадно вдохнул всей грудью резкий морозный воздух.

Город… Родимый город…

Безлюдными улицами, на которых изредка мелькали фигурки прохожих, прошел домой. Увидев мать, подошел к ней, не раздеваясь, опустился перед ней на колени и, как в далеком детстве, положил ей на руки свою горячую голову.

— Зачем ты так мучаешься, Сергей? Давай, сынок, поговорим откровенно…

Мать… Если есть на земле что святое, так это — мать. Говорит, а у самой в уставших от бессонных ночей глазах — боль и тоска. Страдание сына для нее двойная боль.

— Мама… Оказывается, Виктор погиб в концлагере.

— Кто? Кирилин?

— Он…

Долго молчали. Евдокия Ларионовна жадно, словно в последний раз, гладила мягкие русые волосы сына.

— Сережа… тебе нужно устраиваться на работу. Я думаю, лучше всего… в полицию.

Обрушься на голову потолок, Сергей был бы ошеломлен меньше. Или он спит, и это прозвучало во сне? А может, больше никому на свете доверять нельзя?

Он встал перед матерью, большой, взъерошенный, до мельчайшей черточки лица похожий на отца. Боясь услышать подтверждение, он почти беззвучно спросил:

— Что ты сказала?

Она твердо встретила его взгляд, но в ее глазах смятение и боль.

— Да, Сергей, — подтвердила она. — Тебе необходимо поступить в полицию… Так приказал Горнов.

Он побледнел и, растерянно потерев сразу взмокший лоб, ушел к себе за перегородку. Евдокия Ларионовна услышала, как он, не раздеваясь, тяжело упал на кровать; ей захотелось броситься к нему, но она сдержалась, сама не зная почему, сдержалась.

Только в груди ныло, ныло сердце, неровно: Тук-тук! Тук-тук! Вот-вот остановится. Вот горюшко-горькое! И отчего мы несчастливые уродились?

«Если бы он не согласился… Сын мой, кровинушка, жизнь моя…» Из-за перегородки усталый басок:

— Хорошо. Завтра напишу заявление…

Все. Он уже разговаривает басом, он уже взрослый. Больше нет дороги назад. Ах, война, война! Будь ты трижды проклята страшным материнским проклятьем! Будь ты проклята вместе с теми, кто тебя выдумал!

2

Внешне город был похож на муравейник перед ненастьем: пустынно, почти все ходы и выходы заделаны, и редкий муравей выползет из глубины, мудро пошевелит усами, определяя погоду, и вновь нырнет вглубь. Но имей кто-нибудь возможность, не разрушая муравейника, заглянуть в середку, он, бы увидел, что там идет по-прежнему согласная и дружная работа. Для пущей безопасности перетаскивались в нижние галереи яйца и личинки, углублялись и расширялись проходы, зорко охранялись боковые входы. И достаточно одному обитателю многочисленного коллектива встревожиться, чтобы тревога охватила через минуту весь муравейник, хотя сверху по-прежнему ничего не будет заметно.

Город захлестывали слухи. Они передавались быстрее, чем двигались люди. Слухи, казалось, переносились по воздуху и проникали через невидимые щели, не признавая, как и песни, кордонов и препятствий.

Разгром концлагеря сам по себе вызвал множество толков. Листовки, запестревшие по городу, сообщили об уничтожении охраны, и даже ничему не верящие скептики могли убедиться в этом собственными глазами.

Внушительное траурное шествие, в котором приняли участие все воинские подразделения, расположенные в городе, семьдесят два гроба убедили даже скептиков. Патрулировавшие полицейские теперь часто встречали откровенно насмешливые взгляды женщин.