Глубокие раны

Похожа ты на звенящий полет стрелы, на шелест знамен. Но стонут дочери твои, угоняемые на чужбину, и падают сыновья твои, раскидывая руки, мутнея взглядами, падают, чтобы никогда больше не встать. И поэтому, перепоясалась ты, Русь, по белому снежному платью трауром дымящихся пепелищ… Не к лицу тебе этот вдовий наряд, и ты чутко прислушиваешься, настороженная, словно чувствуешь приближение богатыря-избавителя, который сорвет с тебя траурные одежды и оденет тебя во все светлое и праздничное…

И грохот битв — как поступь его шагов.

О Русь, Русь.

7

На четвертый день после разгрома концлагеря к Наде пришел Андрей Веселов. Надя была одна: отец ушел на рынок, надеясь продать кому-нибудь свои слесарные изделия и купить взамен хлеба или картошки. Увидев Андрея, девушка поднялась ему навстречу.

— Доброе утро, Надюшка! — умышленно весело заговорил Андрей, называя девушку полузабытым детским именем. — Что ты так побледнела? Не тревожься, нормально все. Концлагеря больше нет. Слышишь, нету!

— Об этом я уже знаю…

Она замолчала, но Андрей видел в ее глазах вопрос, на который нельзя было не ответить. «Соврать? — подумал он, не зная что делать дальше. — Узнает — не простит вовек…»

Глаза, требовательные голубые глаза, смотрели прямо в душу, и Андрей решился: «Скажу. Лучше, говорят, горькая правда, чем сладкая ложь».

Отбросив напускную веселость, он, устало волоча ноги по полу, прошел к дивану и сел. Избегая глядеть на девушку, упрямо разглядывал прорванный рыжий носок своего сапога. И прежде чем он проговорил, у Нади подкосились ноги от недоброго предчувствия. Она опустилась на стул и, подняв руки к груди, застыла.

— Вот что, Надя…

— Подожди, Андрей, подожди. Мне что-то нехорошо очень…

Он встревоженно встал, предложил:

— Воды выпьешь?

Прислушиваясь к неровным ударам сердца, Надя отрицательно покачала головой. Глядя широко раскрытыми глазами прямо перед собой, она опять видела глаза Виктора. «Мамочка, за что же такая мука?»

— Рассказывай, — попросила она Андрея через несколько минут, по-прежнему не шевелясь. Испуганный ее видом, он мягко возразил:

— Лучше потом. Я еще зайду, Надя.

— Нет, говори сейчас, — в ее голосе прозвучало что-то такое, отчего он опустил голову, словно виноватый, и глухо произнес:

— Витька погиб. Его несколько дней тому назад увезли в душегубке. Я успел кое-кого из восьмого барака расспросить. Виктор был под номером семьсот девятнадцать… Надя! Ты слышишь?

Вместо ответа она встала, подошла к окну и долго смотрела на расписанное морозом стекло, словно забыв об Андрее. Он, сожалея в душе о своем слишком откровенном рассказе, встал и тихо вышел из комнаты. А Надя подошла к этажерке и сняла с верхней полки книгу в голубом переплете. Развернув, долго смотрела на титульный лист, на котором рукой Виктора было написано:

«Наде, в день шестнадцатилетия, в знак дружбы — от Виктора.

20 августа 1940 года».

— В знак дружбы, — прошептала девушка.

Она опять вспомнила то, что вспоминала особенно часто: темную ночь, когда она пообещала Виктору не забывать его, что бы ни произошло. Но зачем же, зачем так мучиться? Ведь она же во всем права… Он не знал, не мог знать правды, нельзя же так. Но отчего, кто скажет, отчего так больно?

«Дурная, дурная… Брось, не надо. Не вернешь теперь, не поможешь. Хоть умри, не поможешь… Нет».

Надя села на диван и тихо заплакала.

Да, до сих пор она сама не знала, кем был для нее Виктор. И нет слов, которыми можно было бы выразить охватившее ее состояние.

В мире кипели страсти: люди влюблялись, рождались, умирали. В кровавых схватках они отстаивали право на жизнь на земле; рушились надежды одних, торжествовали другие; силой стирались границы… Народы, напрягая все силы, ставили на карту все возможное. Нарастали события, каких по грандиозному размаху еще не бывало в истории.

Однако Надя сейчас чувствовала себя так, словно она осталась одна во всем мире. Вокруг нее ширилась непонятная и оттого особенно пугающая пустота. «Если бы можно вернуть назад прошлое… Или можно было бы не думать… Жить и не думать».

— Дочка! Ты дома или нет?

Денис Карпович, уже трижды окликавший дочь, вошел в комнату. Вошел и испугался. Такой чужой он ее еще не видел.

Много странного стал он замечать за дочерью и раньше, но молчал, не расспрашивал. Отец не мать. «Становится взрослой, — думал слесарь. — Мало ли чего! Дочь отцу не все может рассказать». Он не расспрашивал.

Последнее время дочь стала часто наведываться к своей школьной подруге — Амелиной. Это слесарю не нравилось. У Амелиной в голове ветер, ее часто видят с немецкими офицерами. Это до добра не доведет. Веря дочери, слесарь не спрашивал и об этом. Только все чаще проводил ночи без сна, ворочаясь с боку на бок так, что старая двуспальная кровать жалобно скрипела.