Глубокие раны

Ночью сарай вспыхнул со всех сторон. Сбежавшиеся крестьяне крючьями растащили сарай по бревну, но тракторы надолго выбыли из строя.

Работники милиции не смогли докопаться до истинной причины пожара — дело было сработано чисто. Лишь на селе поговаривали, что поджег Дьячков. Несколько раз его таскали в милицию, но явных улик не было. А сейчас опять — Дьячков. Кто он? Зеленцов знал, что Дьячков пришел в село в двадцать пятом году лудильщиком посуды. Как-то прижился, к нему постепенно привыкли. Он пристал в зятья к одинокой вдове-солдатке Агриппине Волковой. Ходил первое время по окрестным селам паять миски, лудить самовары. Потом втянулся в хозяйство, вместе со всеми вступил в колхоз.

Миша выпрямился.

— Поищем, товарищ комбат?

Немного поколебавшись, Иващенко согласился.

— Идем. Только вряд ли он дома.

— Знаю. Все теперь в погребах.

Иващенко вынул револьвер, и они, согнувшись, перебежали улицу. Прямо через плетень перелезли во двор Дьячкова, и Миша первым подошел к погребу. Когда откинул окованную кровельным железом крышку, из глубины в глаза плеснулся красноватый свет керосинового каганца.

— Кто там? — послышался из погреба настороженный голос.

Миша шепнул комбату:

— Он! — и спрыгнул в погреб. За ним, чертыхнувшись, почти свалился Иващенко.

Дьячков с серым не то от страха, не то от слабого света каганца лицом стоял босой на домотканой дерюжине. На табуретке перед ним лежало нарезанное кусочками сало, стояла начатая бутылка мутного самогона.

Тяжело дыша, Иващенко, пригнувшись, шагнул к нему.

— Пропиваешь?

Дьячков метнулся к каганцу, стоявшему рядом с небольшой иконой, Иващенко в этот момент вскинул руку и выстрелил ему в голову. Придушенно вскрикнула жена Дьячкова, опускаясь на колени.

— Не плачь! Это стервец, каких мало! — крикнул женщине Иващенко и выстрелил в Дьячкова еще раз.

Они вылезли из погреба, вышли на улицу. Сдерживая шаг, Иващенко прислушался к трескотне выстрелов.

— Стихает немного. Не любит немец ночи. Может, к своим заглянешь, Зеленцов?

Миша остановился, с трудом сказал:

— К своим далеко… Вот сюда, если можно… Только взглянуть, товарищ комбат…

— Иди. Я здесь подожду.

Не дослушав, Зеленцов рванулся к избе, поблескивающей при свете пожаров стеклами окон. Не сошел, а влетел в подвал и, увидев внезапно побелевшее лицо Насти, растерянно остановился.

— Боже мой… Миша… — услышал, вернее, понял он по шевельнувшимся губам девушки. — Миша! — крикнула она, бросаясь к нему.

С минуту они стояли, обнявшись. Зеленцов целовал ее в глаза, в щеки, в губы, оставляя у нее на лице темные пятна грязи и машинного масла.

— До свидания, Настя. Передай матери, что жив, здоров. Я скоро вернусь… А ты…

Не в силах больше говорить, он стиснул ее плечи, быстро и крепко поцеловал и, задыхаясь выбежал.

Она что-то закричала ему вслед. Не оглядываясь, Миша перебежал двор, стукнул калиткой.

Улицей отходила последняя рота полка прикрытия. От забора отделилась фигура комбата.

— Идем!

Сердце билось бурно, перехватило голос, и Зеленцов, кивнув, зашагал вслед за комбатом.

И почти тотчас же выскочила на улицу Настя с завернутым в лоскут куском сала и в растерянности остановилась, прижимая сверток к груди. По улице мимо нее пробегали десятки бойцов, и который из них — он, самый родной на земле человек, — понять было невозможно. Тогда она сунула сверток первому попавшемуся. Увидела в свете пожара молодое усталое лицо.

— Спасибо, сестрица…

Кто-то завистливо бросил:

— Везучий этот Панкратов на баб… И тут успел уже.

Настя, чувствуя, как бегут слезы по лицу, беззвучно шептала:

— Родные… Уходите… А мы как же?

Из полыхающих изб в небо взлетали изгибавшиеся языки пламени, поднявшийся ветер срывал и нес в темноту ночи миллионы искр.

Немецкие пушки продолжали бить по селу вплоть до полуночи, хотя последний советский солдат уже давно переправился вброд через Веселую.

5

В городе на второй день после обстрела немцы хоронили убитых. Немецкое кладбище, окруженное четкими шеренгами солдат, штандартами воинских частей, хранило молчание. На церемонии присутствовал и бургомистр. Рядом с ним стоял комендант города полковник фон Вейдель. Играл оркестр. На лице пруссака застыло выражение суровой солдатской скорби.

Прогремел залп, и замелькали лопаты. Полковник смахнул кончиками пальцев воображаемую слезу, снял фуражку и склонил седую голову. Кирилин в душе усмехнулся: «Вот тебе и «Дранг нах Остен»!..»

А полковник фон Вейдель, глядя на березовые кресты, стоявшие как солдаты в шеренгах, думал о том, что вся церемония погребения необходима. Пусть живые не забывают: мир — огромная казарма, в которой все обязаны выполнять волю бога и фюрера. О! Можно прекрасно агитировать и мертвыми.

— Хайль Гитлер!

Полковник вскинул руку:

— Хайль!

О крышки гробов стучала земля. Комья русской земли.

Глава шестая

1

Мертвые ложились в землю, живые — продолжали начатое.

Днем Виктор спал, выбирая глухие уголки, куда не проникал посторонний взгляд. Овраги, стога сена, скирды, лесную чащу. Он боялся заходить в села, потому что везде на дорогах стояли немецкие контрольные посты.