Глубокие раны

«Не думай…» Если бы можно было в этом мире не думать… Если бы можно было забыть о матери… И Андрей… Первый в классе красавец и мыслитель… Девчата дразнили его Птоломеем… Он действительно умел мыслить какими-то обширными категориями, и его мысль иногда поражала неожиданно верной образностью и оригинальностью. Он часто любил размышлять о единстве человечества, о том мире, в котором исчезнут границы и деньги, и о том, что все девушки тогда будут почему-то стройными блондинками. Потом выяснилось, что он впервые влюбился в свою соседку по парте. Как же давно все это было… Кажется, прошло несколько десятилетий… Если бы можно было не думать и забыть… Не думать — это умереть, человек не может не думать. Этот вставший на дыбы мир требует — думай! И погибшие тоже требуют — думай! Не думать и забывать человек не имеет права.

К последнему повороту, из-за которого были видны Веселые Ключи, Виктор подходил, когда совершенно рассвело. За поворотом он должен был свернуть в сторону, и подойти к избе пасечника с огородов, незамеченным. «Опоздал маленько…» — с досадой подумал Виктор, убыстряя шаг. Увидеть Фаддея Григорьевича нужно было обязательно. Возможно, он уже знает, куда направилась колонна автомашин, встреченная им позапрошлой ночью. В городе об этом ничего не известно.

«Придется теперь речку переплывать…»

На повороте он остановился, некоторое время щурился, затем протер глаза. «Или я заблудился?» — подумал он, нерешительно. Нет, села не было.

— Вот уж, действительно…

И внезапно он почувствовал, как по спине, снизу вверх, ощутимо медленно пополз холодок…

Автомашины… колонна автомашин…

Ему стало все ясно, и он пошатнулся. Села больше не было. Кое-где, застилая сады, шевелился белесый дым — дотлевали остатки. Полуобвалившиеся дымовые трубы в мертвой тишине тянулись к небу. Всходило солнце. Меловые холмы в его лучах стояли, как боги в ослепительно белых ризах. Казалось, они сбежались в одно место по тревоге и теперь что-то таинственно обсуждали. И холмы, и лес, и речка, и поля — все вокруг, нежилось в мягких волнах голубоватого света — такой свет обволакивает землю в те короткие минуты, когда вот-вот должно показаться солнце. Нежилась земля в голубой колыбели, и тем непостижимее было свершенное. И тишина такая, что становилось жутко. Не слышалось обычных на рассвете птичьих голосов, не заметно никакого движения.

Помедлив, Виктор стал осторожно приближаться к селу. Вначале по дороге, затем, опасаясь каких-нибудь неожиданностей, свернул к речке и прибрежными кустами прошел до самой околицы. Слегка раздвинув кусты, замер. Все вокруг придавила тишина, чернели полуобгоревшие сады, в мертвой тишине четко вырисовывался покосившийся слегка крест на колокольне. Эсэсовцы попытались ее взорвать, но заряд лишь слегка поцарапал массивный, старинной кладки фундамент. Колокольня кричала об отсутствии людей, кричали полумертвые сады и пепелища. Безлюдье чувствовалось физически, и Виктор уже без опаски вышел из кустов. Об уничтожении сел он знал и раньше — для него это было не новостью. Но сейчас ему просто-напросто хотелось заплакать. И еще закричать на весь мир о жестокости и неразумности происходящего, о безумии разрушения, охватившем людей.

Остановившись среди развалин и пепелищ, он в следующее мгновение вздрогнул. И сразу же пригнулся, хотя и понял, что его заметили. «Э-э, черт, — подумал он с досадой, сразу обо всем, кроме угрозы опасности, забывая. — Так недолго и на тот свет загреметь».

Выпрямившись, как ни в чем не бывало, он тихонько побрел дальше чувствуя спиной чей-то пристальный взгляд. Ему и раньше приходилось испытывать подобное, и у него уже начало вырабатываться что-то вроде привычки, хотя привыкнуть к таким вот моментам попросту невозможно. Шаг… второй… Почему он, тот, что смотрит вслед, из густого, порыжевшего от огня вишневого кустарника, медлит? Третий шаг… Окрик вслед или пуля в спину? А возможно, это кто-либо из уцелевших жителей? Какая неосторожность — выйти на открытое место…

— Эй, земляк! Погоди!

Виктор медленно, с тем поразительным спокойствием, которое достигается большим нервным напряжением, оглянулся и едва не вскрикнул. Приближавшийся к нему человек в свою очередь замедлил шаг, затем остановился, поднес руку к лицу и стал пятиться.

— Пашка! Малышев! — бросился к нему Виктор.

Тот по-прежнему пятясь, наткнулся на что-то, упал и, вскочив с кошачьей быстротою на ноги, протянул вперед руки, не подпуская к себе Виктора.

— Э-э, постой, постой… Тьфу ты, черт… Хоть крестись…

Из вишняка в это время вышел Кинкель.

Через несколько минут все трое, еще тараща друг на друга глаза, сидели в сторонке от дороги, и Малышев, жестикулируя, рассказывал о последних днях концлагеря, об отправке в Германию, о побеге.

Поднявшееся солнце расшевелило воздух, снова потянул ветерок.

Виктор слушал, и плечи его все больше сутулились. Удар за ударом… Миша Зеленцов… Помнится, всего год назад Зеленцов подшучивал над его робостью на вечеринках, учил, как нужно посмелее подходить к девушкам…