Глубокие раны

Андрей не ответил, может быть, не услышал. Не отрывая взгляда от улицы, медленно ползущей под колеса автомобиля, он почти перестал дышать. И только из-под красной от высохшей крови повязки показались вдруг темные полосы. Скользнули вниз и задержались, дрожа на верхней губе. Антонина Петровна осторожно вытерла их свободной рукой. Взглянула украдкой на пальцы, хотела спросить, что с глазом, но вовремя сдержалась. Что бы ни было, теперь все равно, теперь нужно думать о другом.

И она подумала о том, что согласилась бы умереть еще десять раз подряд, лишь бы без страха и боли жили дети, лишь бы не плакали они, еще не изведавшие радостей жизни, вот такими слезами.

— Гляньте, товарищи! — сказал в это время Пахарев, и голос у него дрогнул. — Гляньте…

Они увидели впереди море голов, которое при появлении машины, тронула рябь. Сдержанный гул всколыхнулся над площадью и, встревожив воздух, затих.

Под насупленными бровями у Пахарева — два кусочка такой синевы, что в сравнении с нею небо над головой могло показаться бледным. И у Андрея загорелся во взгляде давно погасший живой огонек. Не были они одиноки в жизни, и умрут они не в одиночестве. Люди… Сколько людей на площади… Не уместившись на ней, люди заполняли выходящие на площадь улицы. На лицах венгров — растерянность. Они четкими линиями рассекали огромную толпу на части; по коридору, образованному ими, двигалась теперь машина. И внезапно над площадью словно зашелестели крылья огромной птицы: несколько тысяч человек замахали сдернутыми с голов фуражками, платками, косынками. Стоявший уже на деревянном помосте возле виселицы комендант растерялся.

У него в распоряжении сотни и сотни автоматов, десятки пулеметов, но людей на площади тысячи, и это в большинстве своем женщины, подростки, старики. И самое главное, белый день. Хищник выходит на разбой ночью…

Машина между тем уже вдвинулась под виселицу и остановилась.

Полными слез глазами окинула Антонина Петровна огромную площадь. Тщетно пыталась она разглядеть кого-нибудь из знакомых: мешали слезы. Зорче оказался Пахарев. Крепок был старик духом и даже под виселицей не перестал думать о деле. Увидел он в первых рядах толпы Надю Ронину и слегка кивнул ей…

Шли короткие минуты.

Не слышали трое обреченных торопливо прочитанного с помоста приговора, и двое, державшие на руках третьего, не чувствовали больше его тяжести. И Андрей, обнимая их, в последний раз ощутил прилив сил и вспомнил, что он молод. И почему-то опять подумал о двадцатом веке. Подумал о том, что это двадцатый век, проносясь над землей, шумит морями народного гнева, это двадцатый век вздыбил человечество, словно горячий всадник медлительного коня, утомленного долгой дорогой.

Андрей, Андрей! О чем ты только думаешь, Андрей? Взгляни лучше в последний раз на все вокруг… Ведь это твой город — ты здесь родился и вырос. Больше ты никогда не пройдешь по его улицам… На небо взгляни, Андрей, — правда ведь, оно сегодня очень красивое, совершенно синее, совсем как глаза Нади Рониной… Ты больше никогда не увидишь этой синевы… Никогда! Но это, впрочем, очень трудно понять… Что значит — никогда?

Что это? Или кровь так сильно шумит в висках, или сердце стучит?

Дыши, Андрей, глубже дыши, Андрей! Воздух, какой свежий, прохладный воздух… Ты делаешь последние глотки, Андрей, — уже проверяют, готовят веревки.

Воздух… Воздух… Кому это его не хватает?

Мать… Неужели не выпустят мать и братишку? Нет… конечно, нет… Они слишком много узнали из того, о чем не положено знать простым людям.

— Прости меня, мама, и ты, братушка… Что бы я мог еще сделать?

Подумал он об этом или произнес? Кажется, произнес… Вот и Геннадий Васильевич вскинул на него глаза и смотрит, смотрит… Как иногда могут смотреть люди!

— Что, Андрей?

И обескровленные губы тихо шевельнулись:

— Порядок, батя, порядок… Меня всегда звали философом, а философы всегда умели умирать прилично… Для философов нет ни жизни, ни смерти — есть бытие…

Андрей, Андрей! Что ты только говоришь, Андрей! Ведь это твои последние слова в жизни. Ты когда-то думал написать умные книги… Ты о многом думал… О любви, о счастье, о великих свершениях, о том, как…

— Знаете… мне одного бы хотелось… Чтобы скорее, скорее… Я себе надоел, — хватит.

И Пахарев не успел ответить. Гестаповцы в этот момент разъединили их. От грубого рывка ударился ногами о борт машины Андрей, вскрикнул, свалился в кузов.

Им связали руки за спиной. Над каждым хлопотало по два солдата. Когда на них стали надевать петли, Пахарев отдал последний в своей жизни приказ:

— Бургомистр должен умереть! — разнесся над площадью его голос, и все тело Кирилина, стоявшего на помосте рядом с комендантом, обмякло. Он сразу понял, что это приговор, переданный кому-то для исполнения. Последний разговор с Пахаревым — в нем его ошибка. Как он мог так опростоволоситься? Ах, дурак, какой неисправимый дурак! Он понял, эта ошибка будет его концом, и, стараясь совладеть с руками, крепко сцепил их на груди.