Глубокие раны

За три дня до казни об этом известили город многочисленными объявлениями.

Накануне задуманной немцами казни обстановка в городе была очень сложна. Газета «Свободная Россия» кричала о гибели подполья, призывала граждан к порядку и спокойствию. Заголовки на всю газетную полосу гласили о поимке руководителей подполья и об их предстоящей казни. Какой-то журналист Красиков выступил на страницах газеты с громовой статьей в адрес коммунистов, доведших народ до края пропасти. Гитлер фигурировал в его писаниях в роли архангела Гавриила. Батюшка Амвросий в единственной работавшей Троицкой церкви по воскресеньям служил молебны за победу воинства господня под началом помазанника божия на земле — святого Адольфа. Старухи слушали, а, выйдя из церкви, плевались. Чтобы не растерять паству и доходы, отцу Амвросию пришлось перестраиваться: ни вам, ни нам, ни то и ни се — бог все равно разберет, в чем дело. На то он и всевышний.

Пахарев из-за предосторожности держал в своих руках все связи между различными группами подполья. О перемене паролей после ареста Антонины Петровны он не успел всем сообщить. После его неожиданного ареста подпольная организация как бы распалась на отдельные части, изолированные друг от друга осторожностью и недоверием, сразу же возросшим во много раз.

Куда и когда будет нанесен следующий удар?

Подполье на время затаилось.

Но вскоре то там, то здесь стали вспыхивать ночами короткие вооруженные схватки, страшные по своей ожесточенности. Патрули теперь ходили по четверо, да и то не по всяким улицам. Полковник Вейдель срочно потребовал присылки в город подкрепления.

Отозвалась и подпольная типография. Через день после появления объявлений о казни подпольщиков по городу были расклеены и разбросаны листки подполья, призывающие жителей прийти проститься с героями и поддержать их в последний час.

Бургомистр и начальник полиции, сразу смекнувшие, какой оборот может принять дело, поспешили к фон Вейделю с просьбой об отмене публичной казни. Тот ответил категорическим отказом. Полковник даже возмутился таким малодушием своих подчиненных. Разве они не могли понять, что престиж имперской мощи выше всяких, самых серьезных опасений?

Погожее выдалось воскресенье. Немерянной толщей нависла синева неба над городом. Солнце взошло исступленно жаркое, сразу же стало жечь.

Оборвался наконец комендантский час. И сейчас же из домов, подслеповатых после чудовищного взрыва, стали выходить люди на улицы. Вначале робкие одиночки, липнувшие к заборам и стенам, но через полчаса на тротуарах полюднело. Из переулков и улиц стали выливаться людские ручьи. К этому времени на площади уже была оцеплена четким зеленым квадратом эсэсовцев длинноногая широкая виселица. Впереди, со всех четырех сторон этого поблескивающего автоматами квадрата — белые флажки. Еще один квадрат. Черта, шаг через которую означал смерть. От этого квадрата через всю площадь до выхода на улицу Ленина — живой коридор из грязно-желтых хортистов. Две шеренги, локоть к локтю, спиной одна к другой. В окнах горуправы и в других зданиях, теснивших площадь, притаились пулеметы. По всем улицам, рассекая их на две равные части, двигались патрули. Воинские подразделения, находившиеся в городе, были приведены в готовность.

К девяти часам площадь из края в край рябила морем голов. Никто бы не подумал, что город еще так полнокровен.

Ровно в девять, минута в минуту, распахнулись, кованые ворота гестапо. На улицу, в двойном кольце эсэсовцев, медленно выехал открытый грузовик и двинулся по направлению к площади. Расставив ноги, положив руки на автоматы, по углам кузова стояли солдаты.

Андрей лежал у кабины, Пахарев и Антонина Петровна стояли. От свежего воздуха Антонина Петровна совсем ослабела, и Пахарев держал ее под руку.

— День-то… глазастый какой…

— Жарко… Воды бы похолодней…

Губы у Антонины Петровны вспухшие — одна сплошная кровавая рана. У Пахарева располосована рубаха; костистая грудь поросла седым волосом. Медленно ползла навстречу улица, знакомая до трещин на асфальте. В морщинах на лбу у Антонины Петровны — тоска.

— Поднимите меня, — попросил Андрей, слабо касаясь рукой ноги Пахарева.

Под равнодушным взглядом эсэсовцев они наклонились и, приловчившись, приподняли его. Потом взялись за руки и посадили в это своеобразное седло Андрея. Вялая и горячая рука обхватила Антонину Петровну за шею, и женщина поежилась. Когда-то красавец-парень так изуродован, что на него больно взглянуть. Женщина вспомнила сына, предвоенное время. Пахарев сказал:

— Крепись, сынок. Теперь немного осталось. Самое страшное — позади…

От его слов Антонина Петровна шире раскрыла глаза.