Глубокие раны

Следователь узколиц, чисто выбрит. От него чем-то пахнет: не то дорогим табаком, не то крепким одеколоном.

«Где… Где…» — стучит в висках у Пахарева.

— Где находится типография?

Внешне невозмутимый, Пахарев настораживается. Это уже не просто прощупывающий вопрос. И, чтобы лучше уяснить обстановку, он решается ответить:

— Не спрашивайте глупостей, молодой человек. Вы отлично знаете, где находится типография. Улица Ленина, поворот…

На бесстрастном лице следователя — улыбка: он умеет держать себя в руках. У него крепкие нервы, в атмосфере допросов и пыток он — словно рыба в воде. Но на этот раз он не может работать по своему проверенному методу: слишком медленно. От него требуют быстрейшего завершения дела. И, несмотря на внешнее спокойствие, в душе у него кипит.

— Послушайте, Пахарев, — цедит он сквозь зубы. — Я питаю глубокое почтение к вашим сединам. У меня дома тоже старик-отец… Не вынуждайте меня на худшее. Ведь мы все знаем — вас выдали свои же люди.

Пахарев устало молчит.

— Подумайте. Я дам вам полчаса. И потом на меня не пеняйте. Увести.

— Хальт! — остановил он солдата, уже шагнувшего за порог вслед за Пахаревым.

И Геннадий Васильевич опять стоит перед столом следователя. Вслушиваясь в его несильный, отчетливый голос, он опять и опять восстанавливает в памяти события последних недель. Нет. Ни ошибки, ни просчета в своей работе он не находил. Остается одно: кто-то выдал. Кто? И если свой, то насколько он в курсе жизни организации? И, главное, кто? Кто?

Андрея Веселова арестовали две недели тому назад, Антонину Петровну Кирилину — всего три дня. Причины ареста и того и другой установлены: Андрея — через бывших с ним в ту ночь товарищей, Антонины Петровны — через мать-старуху, которая с того дня, как арестовали дочь, тенью бродила по городу и ночевала где попало.

Но тот, кто перешагивал порог гестапо, умирал для товарищей и родных. Из гестапо на свободу не просачивалось ни вести, ни звука. «Кто же, кто же, черт побери?»

Пахарева взяли всего несколько часов назад; он еще не встал с кровати, когда за ним пришли. Обыск был так тщателен, что в некоторых местах даже отодрали штукатурку на стенах и под взорванными полами прощупали сантиметр за сантиметром всю землю. Пахарев, наблюдая за действиями эсэсовцев, подумал о том, что вовремя переменил после ареста Антонины Петровны пароли в некоторых районах города.

Вновь и вновь прикидывает Пахарев последствия своего ареста и немного успокаивается. Самое худшее, что может случиться, это временная разобщенность подпольных групп в различных районах города. Голиков — отличный организатор и сумеет выправить положение.

— Вы решили издеваться надо мной, Пахарев? — доходит до него наконец один из вопросов следователя. — Или вы плохо слышите?

— Ни то и ни другое. Попросту мне нечего вам говорить. Я старый человек. То, о чем вы меня спрашиваете, не имеет ко мне никакого отношения.

Следователь постучал карандашом о стол и, глядя мимо Пахарева, сказал:

— Рад вам поверить, ко факты, факты…

Геннадий Васильевич устало и недовольно усмехнулся.

— Знаете, господин следователь, перестаньте, нужно совсем не обладать чувством юмора. В моем возрасте знакомиться с чужими женами. С женой бургомистра… Смешно, право, слушать.

Широко распахнув дверь, в камеру вошел майор Зоммер; от него пахло сигарами и духами; следователь встал.

Они поговорили по-немецки, и Зоммер с тяжелым, холодным любопытством оглядел Пахарева. У Геннадия Васильевича шевельнулось в душе неприятное, тревожное чувство. Оно еще больше увеличилось, когда его оставили в камере одного и захлопнули дверь.

Опасаясь подвоха, Пахарев прислонился спиной к стене, постоял минут пять, оглядывая камеру, и, пожав плечами, сел на пол.

Сотрясая тело, его долго бил кашель. Он потянулся было по старой привычке за табаком в карман, но, вспомнив, что кисет, спички и бумагу отобрали, усмехнулся. Прислушался. Тишина стояла такая, что ему показалось, будто он слышит, как горит настольная электрическая лампа. Он напряг слух. Точно: в мертвой, неподвижной тишине еле-еле уловимо потрескивало. «Контакты неплотно приходятся», — подумал он и кашлянул. Тишина растворила звук, и Пахарев опять усмехнулся. «На нервах играют… Вот святая невинность… а еще тайная полиция…»

Геннадий Васильевич встал и прошелся по камере, наискось, с угла на угол. Ровно шесть с половиной шагов. Шесть с половиной…

Сколько их было в жизни, вот таких клеток? По пять — шесть шагов с угла на угол? Пять? Нет, больше. Эта вот, кажется, седьмая. А первая — в двенадцатом году в городской тюрьме, после разгрома стачки на «Металлисте». Жена тогда должна была скоро родить; перед этапом, он как сейчас помнит, она, осунувшаяся, тяжелая и худая, принесла ему узелок с бельем и харчами. Она пришла со старшим сыном Володей, который уже работал подручным кочегара. Был он таким же густобровым и головастым, как и отец…

Вернувшись через пять лет, Геннадий Васильевич уже не застал его дома. Младший, четырехлеток Вася, переваливаясь по-медвежьи, долго не хотел признать бородатого дядьку за отца.