Глаза звездного цвета

За этими тягучими мыслями приблизилась моя остановка. Я вышел на улицу и облегченно вдохнул свежий воздух – в автобусе было очень душно. Интересно, почему так говорят? Душно – значит, много душ, понял я. Когда в одном месте собирается столько душ, привыкших парить в воздухе, а не трястись в ящике на колесах, их недовольное гудение начинает отравлять все вокруг.

От мыслей меня отвлек отчаянно завибрировавший телефон. С удивлением отметив, что звонит бабушка, я поднял трубку и поздоровался.

– Как у тебя дела, Миша? – Голос у бабушки был очень тихим и грустным. – Не звонишь совсем.

– Все хорошо, бабушка! Учусь, гуляю, – ответил я. – А у вас как дела? Дедушка ходил на охоту? Как он себя чувствует?

Бабушка замолчала. Я подумал было, что связь прервалась, поэтому хотел переспросить, но понял, что она всхлипывает.

– Бабушка? – встревожился я. – Что случилось?

– Дедушка умер, Миша, – глухо ответила она.

– Как… умер? – не понял я.

Бабушка дрожащим голосом начала что-то объяснять, но я уже не слушал. В голове у меня вдруг отчетливо появился его образ – тот, прежний, до встречи с проклятой звездой; он снова был молодой, полный сил и энергии. Его подмигивание – особое, заговорщицкое, которое было в ходу только между нами. Его особая походка. Добрые и мудрые глаза. Его немного скрипучий, но такой родной голос. Вот он смотрит, чтобы я не ударил себе по пальцам тяжелым молотком. Вот он подбрасывает меня в воздух и показывает мне три пальца. Три пальца, потому что мне тогда исполнилось…

Я убрал телефон в карман и уставился в темное небо.

Сверху на землю, перемешиваясь с дождем и упрямо сопротивляясь ветру, крупными комьями падал первый снег.

Зима

Через неделю нас позвали на похороны.

Помню, я сидел на кухне, жевал пластиковые макароны и пялился в окно: начинало темнеть, всюду был грязный снег, улица выглядела как те картинки про легкие курильщика, которые нам показывали на уроке биологии. В комнате раздался звонок, мама проснулась и взяла трубку. Она отвечала редко и очень тихо, потом замолчала. Через полчаса она появилась на кухне, но оставила свет выключенным, погладила меня по голове, разрешила выбросить остатки макарон, после чего надолго заперлась в ванной. Там сильно зашумел включенный кран.

Часа через два пришел папа. Они долго о чем-то говорили, закрывшись в комнате, но мне удалось подслушать часть их разговора:

– Она ведь сама позвонила Мишке… – Это был папин голос.

– Ребенку нечего делать на похоронах, – тихо ответила мама.

– Понимаю. Но они были очень близки. И раз он все знает, будет глупо скрывать…

– Нет. Скажем, что заболел. А мама все напутала…

Я громко застучал кулаками по двери и крикнул:

– Я тоже пойду к дедушке!

После этого у них не оставалось иного варианта.

Сначала мы приехали в церковь. В той деревне, в которой жили бабушка с дедушкой, ее не было, поэтому пришлось ехать в соседнюю. Церковь была оборудована в бывшем здании завода и снаружи почему-то походила на древний особняк или даже замок. Было много народу: родственники, друзья, соседи. Некоторые были мне знакомы, других я видел впервые. Когда я заметил бабушку, то сперва не узнал ее среди других старых женщин: настолько сильно она изменилась. Лицо побледнело, потускнело и стало каким-то безжизненным, будто было высечено из камня. Лишь глаза печально глядели перед собой. Я протолкался сквозь толпу и прижался к ней. Она, ничего не говоря, погладила меня по голове.

Вскоре нас впустили внутрь. Все столпились около гроба, который почему-то был закрыт, и я еще тогда подумал – вдруг это какой-то розыгрыш, и дедушка на самом деле жив? Сейчас поедем на дачу, и окажется, что он все это время был там, выстругивал новые наличники или чинил постоянно разваливающиеся стулья… Но, кажется, все было взаправду. Я почти ничего не видел из-за спин взрослых, а вперед меня не хотели пропускать, поэтому я сосредоточился на церкви.

Мы были в огромном зале, потолок терялся где-то высоко над головами, и здесь было совсем не так, как в городских церквях: никакого золота, дорогих тканей и множества украшенных икон. Была лишь одна икона, она висела на стене перед алтарем, все остальные стены пустовали, и эта аскетичность наводила куда больше трепета, чем украшенные залы. Пение священника, ни одно слово из которого я не мог разобрать, погрузило всех в размышления и еще долго гуляло под сводами здания.