Гюго

Жюдит выросла в богемной обстановке и с детства вращалась в кругу приятелей своего отца — поэтов, артистов, художников, людей лёгких нравов, кутил и развратников. Несмотря на легкомысленную атмосферу дома, она много читала и даже выучила китайский язык и переводила с него. Готье, невзирая на сопротивление отца, рано вышла замуж за беспутного поэта Катюля Мендеса и быстро с ним разошлась. Мендес сожительствовал с (возможно) внебрачной дочерью Альфреда де Виньи — Огюстой Ольме, а Жюдит сблизилась с великим немецким композитором Рихардом Вагнером, став его поздней любовью. Но Франко-прусская война разлучила их, Готье вернулась во Францию и познакомилась с прославленным другом своего отца, его кумиром и старшим соратником. Яркая и эффектная фигура Жюдит не могла не привлечь внимания старца, вовсе не отличавшегося умеренностью желаний. После смерти Теофиля Готье произошло неизбежное, Виктор и Жюдит стали любовниками. Как и всегда это бывало у поэта, плодом страсти явились прекрасные стихи — сонет (один из немногих у него) «Ave, Dea, moriturus te salutant». Жюдит дожила до 1917 года, общалась со многими известными писателями и была первой женщиной, избранной в Гонкуровскую академию.

Колоритный рассказ о старческих похождениях Гюго передаёт уже упоминавшийся британский историк Пол Джонсон. Ему его поведал один представитель парижского высшего света, который «маленьким мальчиком посетил некий замок вместе с Гюго в 1884 году. В те дни дети и женская прислуга располагались в мансарде, в спартанской обстановке, в комнатах без ковров на полу (слуги-мужчины спали в полуподвальных помещениях). Он рассказывал, что однажды утром проснулся очень рано и, скучая, вышел в коридор, по не покрытым лаком половым доскам. Яркие солнечные лучи проникали через окна под косым углом, освещая поднимающиеся пылинки. Ему было примерно четыре года. Внезапно старик вошёл в освещённое пространство, пробираясь куда-то; седобородый, с пронзительным взглядом, одетый в ночную рубашку. Мальчик тогда не знал, но предположил позже, размышляя об этой встрече, что Виктор Гюго также рано встал, заприметив накануне вечером симпатичную девушку-служанку, накрывавшую на стол, договорился с ней о свидании и теперь искал её спальню. Старик, которого ребёнок был готов принять за Господа Бога, остановился, взял мальчика за руку и, подняв свою ночную рубашку, возложил её, на свой огромный восставший член и сказал: “Вот так, малыш. Это редко бывает в моём возрасте. Но в будущем ты сможешь сказать своим внукам, что ты держал в своей ручонке штуковину Виктора Гюго, поэта!” Затем он опустил рубашку и пошёл дальше по коридору в поисках своей добычи».

История, как замечает Джонсон, скорее всего, выдумана либо сильно приукрашена, но она замечательно тонко и с юмором передаёт характерные черты Гюго — то, как он выглядел в глазах скептически настроенной по отношению к «гению» публики, — а именно сочетание чувственности и возвышенности, его самоупоенный пафос, неумение говорить просто даже в самой обыденной обстановке, постоянное вознесение самого себя на пьедестал. Впрочем, это был всего лишь шарж, на самом деле Гюго сохранял вполне трезвую самооценку и до последних дней живо интересовался окружающим миром и подмечал в своих записях любопытные детали.

Каждый воспринимал Гюго исходя из своих взглядов и предубеждений. Поэт оказался в интересном положении — официально он был превращён в живого классика, отца Третьей республики, её символ. Так к нему относились официальная власть и пресса. Но в литературной среде его скорее было принято вышучивать. Того благоговейного отношения, которым пользовался до него Гёте в Германии или после него Толстой в России, он не знал. Молодое поколение литераторов он раздражал и прекраснодушием, и банальностью взглядов, и тем, что его насильно насаждали. Его эстетические вкусы казались давно устаревшими. Для молодых поэтов кумирами служили Бодлер, Малларме, Верлен, Рембо. Прозаики учились у Флобера, подражали Золя и Мопассану. Поэт-парнасец (ныне прочно забытый) Леконт де Лиль даже сказал о Гюго знаменитую фразу — «он глуп как Гималаи», претендовавшую на остроумие и обобщение одновременно. Услышав об этом, Гюго ответил беззлобно — и куда остроумнее, — что де Лилль «просто глуп». Впрочем, как писал Поль Валери, поэты избирали иные пути в литературе, только чтобы стать заметными, несмотря на Виктора Гюго, — настолько колоссальна была его фигура.