Читаем Гюго полностью

Гюго

Плодом пребывания на Гернси в 1872—1873 годах стал последний роман Гюго «Девяносто третий год», опубликованный в 1874-м у своего нового издателя Мишеля Леви. Он давно планировал написать этот роман и анонсировал его при выходе «Человека, который смеётся». Став очевидцем Франко-прусской войны и Коммуны, Гюго как бы сам перенёсся в описываемые времена. По свидетельству Гонкура-старшего, после свержения Наполеона III и в начале осады Парижа люди вспоминали про 93-й год, мол, вот что нас ждёт в ближайшем будущем. Так в итоге и вышло.

Сами очевидцы и современники революции ничего существенного о ней не написали — ни одного романа, поэмы или трагедии, переживших свою эпоху, создано не было. Даже Шатобриан коснулся её напрямую лишь в мемуарах, изданных посмертно. Это удивительный парадокс — центральное событие французской истории не имело (да и не имеет) своего адекватного отражения в литературе. В итоге «Девяносто третий год» (в оригинале — просто «Девяносто третий») Виктора Гюго и «Боги жаждут» Анатоля Франса (своего рода перепев Гюго) являются во французской литературе теми историческими романами о революции, которые хоть как-то задержались в ней. К ним можно прибавить произведения Бальзака «Шуаны» и «Эпизод эпохи террора», но они всё-таки второстепенны в его творчестве.

1793 год имеет символическое значение во французской истории — это год перехода власти к радикалам-якобинцам, начало систематического террора. Он стал

символом революционной беспощадности. Например, Флобер пишет: «Папаша Кольмиш — старик, о котором ходили слухи, что он участвовал в зверствах 93-го года», — и французскому читателю всё понятно.

Для Гюго революция — центральное событие истории родной страны. И событие, безусловно, положительное. Её жестокости для него перевешиваются её достижениями. Герои «Девяносто третьего» предстают как искренние и трагические фигуры, к какому бы лагерю они ни принадлежали. Говен, Лантенак, Симурден — все они состязаются в благородстве и самопожертвовании, хотя и показывают себя в целом беспощадными к врагам своего дела. Гюго хотелось видеть в революции возвышенную драму, в которой нет места мелким и грязным чувствам (как это было в действительности). Поэтичность и красноречие писателя искупают его сентиментальность и прекраснодушие.

Роман ждал несомненный читательский успех — он был опубликован в конце февраля 1874-го, а уже к июню книга закончилась на складах. Только в первые 12 часов продаж было раскуплено восемь тысяч экземпляров! Гюстав Флобер писал Роже де Женетт: «“Девяносто третий год” папаши Гюго мне кажется выше его последних романов; мне очень нравится половина первого тома, поход через лес, высадка маркиза, Варфоломеевская резня, а также все пейзажи; но что за пряничные человечки у него вместо людей! Все они разговаривают, словно актёры. Этому гению не хватает дара создавать человеческие существа. Обладай он этим даром, Гюго превзошёл бы Шекспира». Верный Поль Мерис через семь лет переделал «Девяносто третий год» в театральную пьесу. А в 1920 году роман был экранизирован уже упоминавшимся Андре Антуаном.

У Гюго, как у настоящего поэта, всё превращалось в поэзию. И его обретённый статус деда Жоржа и Жанны, которых он безумно любил и баловал, обогатил французскую литературу сборником «Искусство быть дедом», вышедшим в 1877-м. Эти стихи хоть и о детях, но в большинстве своём совсем не детские. Их автор — старик, размышляющий и наблюдающий за своими внуками.

Впервые во французской поэзии детство и его радости, так же как наслаждение общением со внуками были воспеты с такой силой и конкретностью. Гюго идёт с Жанной и Жоржем в зоосад — возникает целый цикл блестящих стихотворений, от кратких, но точных зарисовок до философских размышлений о таинствах природы (раздел «Поэма Сада растений»). Вот отрывок из разговора двоих детей, подслушанный поэтом:

«Пятилетний:

Вот львы, а это волки.

Шестилетний:

Они очень злые, эти звери.

Пятилетний:

Да.

Шестилетний:

Маленькие птички дурные,

Они делают гадости.

Пятилетний:

Да.

Шестилетний, разглядывая змей: