Гитл и камень Андромеды

Обещав наезжать и не забывать, я стала собираться в путь, но кое-какие вещи все же требовали выяснения, пока Абка проверял почту, попивая чай и отталкивая блюдце с очевидно приевшимся сливовым пирогом, которое Песя незамедлительно опять к нему подталкивала.

— Песя, — задала я первый вопрос, — а зачем ты пошла в кибуц?

— Влюбилась в Гершона, — сладко улыбнулась Песя. Она бы, наверное, замурлыкала, но присутствие сына сдержало этот порыв. — Он был самый умный парень в нашей гимназии. И его потянуло на революцию. А Циля, его еще более умная мама, справедливо рассудила, что делать революцию для всех этих шкоцим[6] — русских, поляков и литовцев, — это все равно что скармливать Тору свиньям. Она увезла Гершона в Палестину, а он прихватил меня с собой. Ну а что тут тогда было, кроме кибуца? Эти важные дамы из Нес-Ционы, они же фыркали, когда мы шли по улице!

Пришло время второго вопроса: знает ли Песя старушку-колибри и ее шляпки, и была ли она знакома с моим французским дедом Паньолем, иначе говоря — с Пинхасом Брылей, с того момента, когда его сюда непонятно как занесло, и до того дня, как тем же манером отсюда вынесло.

— Ты имеешь в виду Розу-шляпницу? — спросила Песя с прищуром. — Ой, какие у тебя знакомые! Она же сумасшедшая! Прилетела из Парижа перед самой войной и открыла салон. И все нес-ционские дамы, все эти толстозадые лавочницы Ришона начали бегать вокруг нее на задних лапках! Ай! Она мечтала одеть в свои дурацкие шляпки всю Палестину. Но мы дали ей отпор! Это было на Пурим. Роз устроила показ моделей. Надо было видеть, как все эти богатые коровы спотыкались в своих платьях до пола с кружевами и рюшечками! А мы — кибуцницы — пришли с кастрюлями на голове. С кастрюлями, обвязанными тряпками и цветочками. И мы ходили вокруг салона этой парижской штучки и пели наши песни. И все хохотали над разряженными лавочницами. Мы победили! — гордо заключила Песя и закатала рукава кофты, вытянувшиеся за время доклада почти до колен.

— Если хочешь успеть, поторапливайся! — велел мне Песин сын Абка.

— Она еще не слышала про своего деда, — недовольно возразила Песя, — тут его звали Пиня, и он всегда хотел кушать.

— Он был влюблен в эту… Роз?

— Какая Роз! Он был влюблен в мой картофл-цимес со сливами и морковкой!

— А кем был в те времена Йехезкель Кац?

— Я не хочу о нем говорить! — Песя протестующе подняла руку. — О мертвых плохо не говорят. Но то, что случилось сегодня на улице Нахлат Биньямин, — это большое несчастье. Для всех нас и для всего еврейского народа! Пусть нашему Хези земля будет пухом!

— Что случилось сегодня на улице Нахлат Биньямин? — спросила я с беспокойством.

— Так ты не знаешь?! Хезька Кац полез в багажник за старой машинкой «Зингер», а крышка багажника вдруг закрылась и ударила его по голове насмерть. Но Абка не притрагивался к этой машине! Хезька считал, что он умеет все — писать стихи, рисовать голых женщин и чинить свой разбитый «Форд»! И вот что из этого получилось!

— У него есть наследники?

— Нет.

— И что будет с наследством?

— С наследством? Какое наследство! Пуговицы и старый «Форд»? А!

Песя раздраженно махнула рукой, и я поняла, что расспрашивать дальше неуместно.

Где теперь искать картины Паньоля? И что же теперь делать?

Абка довез меня до автобусной станции в Ришоне, и я снова толкнула дверь в шляпную лавку. Трубочки звякнули, веки птички-колибри дрогнули, александритовые глаза открылись. В них возник вопрос.

— Я покупаю эту шляпку! — объявила я, ткнув в сторону черно-фиолетового чуда.

Птичка-колибри пожала плечами и неохотно поднялась из глубин бархатно-парчового трона. Охлопала бока и вытащила из потайного кармана пачку сигарет.

— Куришь? — спросила голосом то ли охрипшим от табака, то ли осипшим от сна.

Мы закурили. Птичка курила крепкие французские сигареты «Голуаз». А лет ей было — в обед сто, а со сна так и все сто пятьдесят.

— Чего ты привязалась к этой шляпке? — спросила она, лениво доставая круглую картонку. Вернее, достала она просто кусок картона, а вместилище для шляпки умело и проворно слепила на моих глазах. Обмотанная глянцевой бумагой и лентами, картонка производила впечатление настоящей. Будто все происходило не на автобусной станции Ришона, а на рю де Риволи.

— В твоей шляпке я перемещаюсь в Париж.

Роз кивнула. Ее глаза позеленели и покрылись легким паром. В них накрапывал дождик, сверкали цинковые крыши, отражались витрины под маркизами и фланирующие парижанки. Одеты они были по моде тридцатых годов.

— Давно была в Париже? — спросила птичка-колибри, приспустив веки.

— Недавно…

— И как?

— Праздник, который всегда с тобой.