Гитл и камень Андромеды

Малка училась в консерватории, успешно образовывалась и самообразовывалась, а во всем, что касается музыки, давала мне фору. И как же она умела слушать! Втягивала в себя каждое слово. Слова словно проваливались в немыслимую глубину ее глаз, все еще сохранявших взгляд испуганного медвежонка, выглядывающего из косматой материнской шкуры. И как же не вязалась элегантная Малка Цукер, многообещающая студентка консерватории, с мышиного цвета деревом и камнем заборов, стен, крыш, колодцев, тротуаров и водокачек бедняцкого пригорода литовской столицы!

Неприметность, бесцветность, честная бедность, ничто ни подо что не рядится, никаких поддельных колонн и портиков, — так выглядели и задворки Нес-Ционы. Неправильные квадраты и перекошенные треугольники. Во дворах трава пучками, как борода молодого ешиботника, лопухи и несколько плодовых деревьев. Наконец пришли. Ох, что за место!

Выселки на выселках, старая хибара, превращенная в авторемонтную мастерскую. Кривой домишко на пыльной улочке, серая зелень, тощие куры на узких полосках придорожных сорняков. Плохо. Совсем плохо.

А Тейгл ничего этого как будто и не замечала. Помедлила у косо навешенной калитки, обернулась, протянула руку лодочкой:

— Песя! — И добавила: — Будем знакомы!

— Тут ты живешь?! — вылетело у меня.

Лицо, очевидно, выражало недоумение, потому что Песя стала махать руками, как мельница крыльями.

— Это — депо моего Абрашки, — сказала она грустно и сморщила нос. — Они выкинули его из кибуца, сволочи, жулики, чтоб им не знать покоя днем и удовольствия ночью!

Я слушала знакомый жаргон с удовольствием и надеялась, что Песя заведется, как заводилась Хайка Цукер, и будет тарахтеть так минут десять, нагромождая одно несуразное проклятие на другое. Но Песя не стала раскручивать мотор. Сообщила то, что мне нужно было узнать, и толкнула калитку.

— А за что его выгнали из кибуца?

Мне не так уж важно было узнать правду о каком-то Абрашке, но очень хотелось, чтобы Песя продолжала шуметь на идише моего детства. Кроме того, было что-то очень важное в моих воспоминаниях о палангинском лесочке и виленских еврейских закоулках. Там пряталась тайна, и мне показалось насущным немедленно ее раскрыть. Но я знала натуру виленской еврейки. Ничто не остановит ее при выполнении задачи: накормить тощего. Поэтому воспоминания стоило отодвинуть на потом. Так за что же выгнали из кибуца сына Песи?

— Это все Мордехай, — сказала Песя и заговорщицки оглянулась. Теперь она должна была приблизить палец ко рту запретительным жестом, и она его придвинула. — Ш-ш! Ты же не знаешь, что такое кибуц! И лучше тебе об этом не знать! Это… — Песя поискала в голове определение и, не найдя его, принялась перечислять разные возможности: осиный рой, топкое болото, юденрат, гнилое место, стая гусей, куриная задница.

Последнее определение меня заинтересовало. Куриной задницей в лесочке называли сжатый в узелок усилием воли рот городской сплетницы. Вы спросите, для чего сплетнице зажимать себе рот усилием воли, если она — сплетница? Но вы не учитываете того, что это не фокус — болтать бездумно, позволяя словам вылетать изо рта, как каким-нибудь мыльным пузырям из соломинки. Кто поверит такому злословию?! Нет, для того чтобы сплетня возымела действие, ее необходимо придерживать за зубами, расставаясь со словами неохотно. Пусть у слушателя создастся впечатление, что он клещами вырывает правду из сопротивляющейся куриной гузки.

— Сплетники, что ли? — переспросила я.

— Только сплетники?! Злоумышленники!

Песя снова оглянулась, ничего подозрительного не заметила и дала словам волю.

— У Мордехая есть сын Элифаз. Полный болван. Такие должны пасти гусей и радоваться, что имеют работу. А ему захотелось идти учиться в ОРТ. На механика. Ну и какой из него механик, когда он не знает, с какой стороны кладут мясо в мясорубку? А Гершон, это мой муж, был тогда секретарем кибуца. У него золотая голова, у моего Гершона! Он должен был идти в «Гистадрут», там он стал бы большим человеком. Но для него кибуц — родная мама, разве он может бросить родную маму?! И Гершон сказал на собрании про этого подпаска Элифаза все, что надо было сказать. И его не пустили на механика. А потом секретарем стал Мордке, Мордехай. Отец Элифаза. И он дал нам ответный бой! Но разве можно сравнить нашего Абку с его Элифазом?! Абка, это мой сын, он в пятилетием возрасте разобрал папины часы. А когда ему исполнилось двенадцать, он их собрал. И часы пошли! И до сих пор идут! Абка родился, чтобы быть механиком. Он мог дойти до инженера! А Мордке его не пустил! Весь кибуц возмущался, это я тебе говорю! Но наш Абка… он похож на моего Гершона. Заводится с первого поворота и не помнит, где у него тормоз. Он собрал чемоданчик и ночью ушел из кибуца. Снял вот эту хибару и открыл гараж. Теперь он самый лучший автомеханик в Нес-Ционе! И он уже собрал деньги на настоящий гараж. Я пошла к Менахему — теперь он у нас главный. И я ему сказала: «Дайте мальчику учиться, и он вернется, и кибуцу будет от этого большая польза».

— Не дали?