Гитл и камень Андромеды

Мама Малки, Хайка Цукер, продавала кур на Кальварийском рынке в Вильнюсе. Она так громко орала «ди бесте хун ин штот!», «лучшие в городе куры!», что посадила голос навсегда и говорила грозным шепотом. И если протараненный Малкой дядечка бежал к Хайке с жалобой, Хайка отвечала таким взрывом хрипа, всхлипов и гневного шепота, что дядечка смущенно ретировался. Но дядечки редко шли к Хайке жаловаться, потому что, взяв их на таран, Малка тут же поднимала головку, распахивала свои необыкновенные глаза, огромные и карие, выглядывавшие из ресниц, как выглядывает из материнской шкуры застенчивый медвежонок, и тихонько произносила: «Чу-у-лигт!»

Это чистосердечное «простите!», вернее, «-стите!», умело растопить даже заскорузлое сердце Гершона-водопроводчика, отца нашей общей подружки Этке.

— Почему это дочка грубиянки Хайки умеет попросить прощения, а наш змееныш только молчит и скребет ногой землю?! — орал он на мать Этке.

Между тем Этке была тихой и нежной, она никого не таранила и в играх всем всегда уступала. Где же ей было научиться обманно-вкрадчивому «ч-у-у-лигт!»?

Да, так к чему это я? А к тому, что в лесочке я отточила свой идиш в хороший народный говор со всеми его коленцами, загогулинами и причиндалами. Мама называла этот идиш «базарным». И я тут же распознала его в крике, раздавшемся из окна подслеповатого домишки в Нес-Ционе.

— Это случится, когда у селедки вырастут крылья! А они не вырастут, потому что ваши селедки — это не селедки, а селедочные выкидыши! Чтобы я еще когда-нибудь зашла в это безбожное место! Не дождетесь! Колтун на ваши головы, типун вам на язык!

И она вылетела из двери и скатилась по ступенькам крыльца. Похожая не на райское яблочко, а на засохший тейгл с имбирем. Вся в сахарных колючках на тесте, превратившемся силой муки, воды и времени в несокрушимый цемент.

— Почему еврейка кричит и чего она хочет? — спросила я на идише, используя вкрадчивый язык вильнюсского «амхо».

Тейгл затормозила пяткой, остановив таким образом колесо с парусом, состоящее из двух кривых ног с запутавшейся между ними трикотажной юбкой. Потом отошла на шаг назад и стала меня разглядывать, поворачивая голову налево и направо.

— Чья такая? — спросила наконец.

Я назвала имя и девичью фамилию моей матери, не надеясь на ритуал узнавания. Тут нужно было только дать время для обнюхивания. Главное — учуять знакомый запах.

— Из Вильно или из Слободки? — спросила Тейгл недоверчиво.

— Из Варшавы. А в Вильне жила моя подружка Малка Цукер, дочь Хайки Гладштейн.

— Хайка Гладштейн жива! — крикнула Тейгл. — Жива моя Хайка! Я думала, ее сожгли. Там немцы всех сожгли. Где же она?

— В Нетании. Из Вильно все уехали.

Я вспомнила, что давно не виделась с Малкой, и эта мысль причинила мне боль. Подругами детства не бросаются, а Малка была мне хорошей подругой и такой осталась. Надо бы съездить в Нетанию. Кстати, отец Малки — водопроводчик. А в мой дом вода не притекает и из него не вытекает. Цукеры же мне в помощи не откажут и с оплатой подождут. И как это я о них забыла!

— Мы с Хайкой… с самого детства… вместе в школе, — лепетала Тейгл.

Я не была уверена, что Хайка, которую я знала, когда-нибудь училась в школе. Зачем после этого продавать кур? А не будучи уверенной, не могла гарантировать, что речь идет о той же Хайке. Так и объяснила. Мой логический вывод Тейгл удивил. Видно, думать она была непривычна, но действие это уважала.

— Ой-ой! — помотала она головой. — Какая у тебя головка! — И тут же постановила: — Ты еще станешь у нас премьер-министром. — И немедленно поинтересовалась: — И когда же ты в последний раз ела курицу?

Говоря эту сакраментальную фразу виленской еврейки, тетка оглядела меня оценивающим взглядом и поморщилась. Моя комплекция ей не понравилась. Не было во мне приятной глазу округлости, которую можно приписать действию вареной курицы с картофельным пюре, плавающим в масле.

Кстати, как же я попала в тот лесочек? Не ветром же меня туда занесло. Помню, что пришла с кем-то, и меня приняли из рук в руки с большим почтением к передающим рукам. Мама? Никогда! Сима? Ни за что! Кто же это был?

— Пошли! — велела Тейгл. — Сегодня утром я как раз варила бульон. Как знала!

И она покатилась вперед, не оставив мне иного выхода, как следовать за ней.

Шли мы, шли и шли мимо одинаковых домиков, словно скопированных с бедных пригородов того же Вильно. С виленского Заречья, например, где некогда жила Малка Цукер. Я у них гостила, и не раз. Сама туда ездила, не ставя маму и Симу в известность. Малка подросла и уже не изображала таран. Она превратилась в застенчивого подростка, потом в плотную, но красивую барышню. И говорили мы с ней, бродя по узким улочкам Вильно, о композиторах и художниках, о жизни вообще и наших с ней жизнях в частности.